В субботу мать вымыла пол и
застелила его чистыми полосатыми половиками. А
еще она взяла мелкого песочку, положила его на
мокрую тряпку и долго терла медный самовар, потом
переставила кровать вместе с Павлуней на новое
место, поближе к окну.
— Лежи, Павлуня, лежи,
голубчик,— она подоткнула под Павлунины бока
теплое одеяло и вскоре ушла на колхозную работу.
Павлуне хотелось поглядеть на
самовар, как он светится, но самовар стоял в
шкафу, а встать Павлуня не мог. Всю зиму у Павлуни
болели ноги, и он лежал все время в кровати.
«Наверно,— думает Павлуня,— наверно, сейчас в
шкафу светло от самовара, только ведь как
узнаешь? Если откроешь дверку, то свет из избы
сразу в шкаф напускается, а ежели не откроешь, то
не видно, темно в шкафу или светло. Наверно,
светло, потому что уж очень самовар блестит после
того, как его мама начистила». Еще Павлуне
хочется поглядеть свои валенки. Но об этом тоже
нечего было и мечтать, потому что, во-первых, не
встать с кровати, а во-вторых, валенки были
заперты в чулане, вместе с отцовым новым
пиджаком. Павлуня помнит, как отец купил ему
валенки и принес домой. Но Павлуня уже тогда
болел и в школу не ходил, а валенки тоже всю зиму
зря пролежали.
Размышляя обо всем этом, Павлуня
чуть не забыл, что кровать переставлена ближе к
окну. Он повернул голову и сразу увидел синее
небо. Там же висела большая прозрачная сосулька:
она намерзла на карнизе и была похожа на штык.
Павлуня увидел, как на ее остром кончике копилась
капля золотистой воды, копилась, копилась, стала
тяжелее себя и полетела вниз. Павлуне стало
весело. Снег в огороде был белый, белый, небо
вверху такое синее, как обложка на тетрадочке,
которую только-только выдали и на которой не
поставлено еще ни одной буковки, а не то что
фамилии.
Дальше за огородом, под горой,
была река. Она еще вся заметена снегом, снег и на
крышах, на грядках, и на лужке тоже не было еще ни
одной проталины. Павлуня увидел, как дрожит от
ветра торчащий из снега стебель прошлогоднего
репейника, и догадался, что на улице еще холодно,
хотя и капает с застрехов.
«Снегу наворотило,— думает
Павлуня,— столько снегу не скоро растает. На
одной нашей крыше, наверно, пудов двенадцать, а
то, может, и больше». На этом месте Павлуня
вспомнил, как прошлой весной отец скидывал снег с
крыши. Деревянной лопатой он нарезал большущие
глыбы. Такая глыба сперва тихо трогалась с места,
а потом шумно ползла по крыше и — бух! Когда на
крыше осталась одна такая глыба, отец сбросил
вниз лопату, а сам сел верхом на последнюю глыбу и
поехал с крыши. Павлуня увидел, как отец
шлепнулся в снег почти по шейку. Тогда они долго
вместе с отцом хохотали, и Павлуня решил твердо,
что на будущую зиму сам будет скидывать снег и
тоже прокатится на последней глыбе. Но теперь
было ясно, что это дело не сбудется. Если Павлуня
и выздоровеет к теплу, то либо уже снег растает,
либо мать все равно не пустит на улицу. Недаром
фельдшер Иван Яковлевич говорил, что надо греть
ноги и все время сидеть в тепле. Еще он говорил о
том, чтобы свозить Павлуню в областную больницу,
да где там! Отцу с матерью и так все некогда, да и
денег надо порядочно, чтобы ехать.
За такими мыслями Павлуня
задремал и не слышал, как хлопнули ворота с улицы.
В избу вошел отец и положил у дверей под кровать
какую-то круглую штуковину.
— Папка, чего это ты принес? —
спросил Павлуня.
— Лежи, лежи, это фильтр
масляный,— сказал отец, снял свою блестящую
фуфайку и начал мыться из рукомойника.— Это,
брат, знаешь, вроде сита, масло сквозь него
проходит и очищается от всяких примесей.
— А почему в масле примесь?
— Ну, брат, всяко бывает.
— Ох, папка, папка,
Павлуня хотел еще что-то
сказать, но не сказал, а потрогал жесткие отцовы
пальцы. От них пахло трактором и снегом.
— Всяко, брат Павлуня(, бывает,—
повторил отец,— в любой жидкости примеси есть.
Павлуня вздохнул, а отец
пошабарошил у него на голове, как раз в том месте,
где пониже макушки сходились и закручивались
воронкой Павлунины волосята.
Вскоре пришла мать и стали
ужинать.
* * *
Павлуня не считал, сколько
прошло дней. Однажды, взглянув на улицу, он
увидел, что в одном месте на грядках снег стаял и
от этого там зачернела земля. На реке, под горой,
тоже зачернело что-то в двух местах. Через день
проталина на грядках стала еще больше, темные
места на реке слились в одно место, а мать
выставила одну зимнюю раму. В избе стало больше
места и запахло чем-то свежим. Пришел с работы
отец, как всегда, вымылся и после ужина, когда
стемнелось, зажег большую десятилинейную лампу.
— Ты, Павлуня, как думаешь,
сегодня начнем или еще погодим немножко?
— Давай уж, папка, начнем!
— Ну, ладно, только ты не
вставай, а гляди с кровати, не велел тебе вставать
Иван Яковлевич.
— Все не велел, не велел...
Отец принес в избу широкую
доску, топор, ножовку с рубанком и долото с
молотком. Сначала он выстрогал доску добела с
обеих сторон, потом карандашом расчертил ее и
перепилил по черточкам. Получились четыре
продолговатые доски, одна маленькая квадратная и
одна длиннее всех. Как раз в это время вскипел
самовар. Мать велела прикончить стукоток и стала
выставлять из шкафа чашки и блюдца. Отец сложил
выстроганные дощечки, собрал инструмент.
— Придется, Павлуня, до завтрева
отложить! Давай, брат, спать пока.
Павлуня стал спать, он натянул
одеяло так, чтобы закрыть ухо, потому что никогда
не уснешь, если ухо торчит на воле.
В эту ночь Павлуня спал крепче и
счастливее. Он еле дождался того времени, когда
отец вновь пришел с работы и вымылся. Не
дожидаясь ужина, отец взялся опять за дело.
Павлуня видел, как он химическим карандашом
нарисовал на одной доске кружок и начал его
выдалбливать. Так-так — стучал два раза молоток,
и каждый раз отец. выламывал кусочек дерева.
Так-так! Наконец дырка в доске была продолблена,
отец ножиком зачистил ее края и начал
сколачивать скворешник. Последнюю квадратную
дощечку он использовал для дна, а самую длинную —
для крыши.
— Мы уж, Павлуня, на один скат
будем делать.
— На один.
Отец приколотил крышу и под
самую дырку приделал небольшую дощечку, чтобы
скворцам было где сидеть.
— Больно, папка, мало места на
этой дощечке. Свалится скворец с верхотуры.
— Думаешь? Может, и маловато. Ну,
мы еще что-нибудь придумаем.
И отец пошел на улицу и вернулся
с большой черемуховой веткой в руках.
— Во, Павлуня. Приколотим.
Павлуня, конечно, согласился:
— Ты, папка, молодец, здорово ты,
папка, выдумал!
...Скворешник вышел хороший.
Очень даже хороший. От него пахло смолой и
черемуховой веткой, щелей не было: проверяли даже
на свет. Отец тут же пошел в огород. Павлуня видел,
как он нашел самую длинную жердь и приколотил к
ней скворешник с веткой. Как раз напротив
Павлуниного окошка, на той стороне грядок, был
сруб старой картофельной ямы. Отец поддолбил
обухом топора лед под углом сруба, уткнул туда
один конец жерди и начал с натугой поднимать
жердь и ставить ее на попа. Скворешник с веткой
закачался так высоко, что Павлуня тоже только
головой покачал. Он с тревогой наблюдал, как отец
осторожно поворачивает жердь так, чтобы
скворешник стал крыльцом в южную сторону. Потом
отец плотно прикрутил жердь проволокой к
зауголку ямы и потом еще вбил три длинных гвоздя
для надежности. Павлуня глядел на новый
скворешник, раскрыв рот.
Скворешник покачивался в синем
небе, а небо за ним было бесконечным, чистым и,
наверное, теплым, потому что уж очень весело
барабанила с крыши золотая от солнца вода. В это
время у Павлуни закружилась голова, и он от
слабости положил голову на подушку. На улице,
наверное, начиналась взаправдашняя весна.