Х.Толшемский. Тяжелое испытание

 Второй час ночи. Не спится о. Фоме. Завтра служить обедню; много причастников, надо отдохнуть, а тут, вот, не спится. Третий уже раз о. Фома встает с потели и, накинув на себя подрясник, падает на колени перед образом Спасителя и почти со стоном изливает от сердца все одно и тоже моление.

-- Вразуми Ты её, Господи, умягчи черствое сердце! Сам научи ее раскаянию! Ведь, если она находит нужным приступить к таинству покаяния, то, значит, ищет же она какого-либо облегчения; помоги же ей, Господи многомилостивый!

Тихо горит лампадочка перед образом Спасителя; кроткий лик Его возбуждает, в измученном сердце о. Фомы, умиление и какую-то тихую радость - точно куда-то далеко отлетела туга сердечная, что с самой вечерни не давала покоя. Ясный взор Христа точно в самую глубь души проникает, чтобы успокоить бедного пастыря, почти потерявшегося в своем бессилии вразумить грешницу, бывшую у него сегодня на исповеди, а благословляющая десница кроткого Богочеловека вселяет такую надежду, что о. Фома обливаясь слезами радости, бессознательно бормочет:

--Я знал, Господи, что Ты меня услышишь и помилуешь бедную рабу Твою! Да услышал уже, Господи, ибо я чувствую, что возрождение грешницы началось.

Успокоился о. Фома. Утомился он, лег снова на постель и крепким, здоровым сном проспал до утра.

Церковь у о. Фомы без приходная, богомольцы чисто случайные, хотя есть немного и завсегдатаи. Говельщиков было человек полсотни. Входили за ширму, высказывали в привычной шаблонной форме грехи: словом, делом, помышлением. Вздыхали. Вытирали иногда струившийся со лба пот и тупо смотрели в землю, ожидая обычного отпущения грехов.

А о. Фома не отпускает, все спрашивает:

-- Да какие же грехи-то есть? Назови хоть один!

-- Да всяких, батюшка, много, отвечает ожидающий отпущения, где их всех припомнишь, грехов-то! Все люди, все человеке.

Даст о. Фома совет, как воздержаться от грехов и как отвыкать от греховных склонностей, и прочитает разрешительную молитву, сознавая, что в какие – не будь десять минут, почти нечего не сделаешь для исправления греховной души. Так люди привыкли грешить , что грехи входят в обыденную их жизнь, как нечто  совершенно естественное, нормальное, как будто без них и жизнь была бы не полна.

Но, вот, наряду с заурядными, о суетившимися в житейской сутолоки  людьми, которые произнося на исповеди обычное: словом, делом, помышлением, тяжело вздыхают. Входит за ширму к о. Фоме молодая, элегантно, хотя и в темный цвет, одетая особа. Не вынимая из муфты рук, она опустилась на колени и тотчас же встала, приготовившись слушать вопросы священника.

-- Какие грехи есть, что тяготит душу? - спросил о. Фома и сам припал головою к аналою, чтобы не смущать своим взором кающуюся.

Совершенно равнодушным тоном молодая особа заявила:

-- Много против седьмой заповеди грешу.

-- Больше не грешите! Вот, дайте перед Богом слово, что будете воздерживаться от греха.

-- Я не могу дать этого слова,- спокойно заявила особа.

О. Фома почувствовал, что точно головой в стену ударился и, выпрямившись во весь рост спросил:

-- Как это не можете дать слово? Ведь вы пришли каяться, то есть жалеть перед Богом о грехах, как о чём-то скверном, ужасном, оскорбляющем Его и позорящем самого человека. Больше грешить нельзя, --так и знайте !

--Я не могу не грешить, --так же равнодушно, как и раньше продолжала особа.

О. Фома совершенно растерялся. Какою-то дерзостью веяло от слов молодой женщины, точно глумится пришедшей над самым таинством покаяния. Но, ведь, этого же быть не может!

--Замужняя или девица?—немного оправившись, спросил о. Фома.

--Я вдова, батюшка,-- последовал ответ.

--Выходите замуж и не грешите больше; дело у вас облегчается, раз вы свободны,-- и ясна будет жизнь впереди. Ведь, хорошо жить со спокойною совестью,-- говорил о. Фома, будучи уверен, что нашёл исход, по видимому, в самсюом трудном деле.

--Замуж выходить я не желаю, -- почти с демоническим спокойствием заявила исповедница,-- не желаю, во первых, потому, что не хочу иметь детей, ну – а не грешить, все-таки, не могу.

--А вы сознаете, что грех так жить?—уже со властью заговорил о. Фома. – Скажите по совести: одобрительное ли это дело, о котором вы заявляете, или нет? А, наконец, вспомните, что , ведь, вы не со мною разговаривать пришли сюда, а перед Богом излить скорбь своей души о содеянных грехах и, думается, просить у Бога милости, чтобы Он помог вам отстать от греховной наклонности. Вспомните грешницу, омывшую слезами своими ноги Господа Иисуса, -- с какою радостью она возвратилась домой, получивши прошение! Вспомните преподобную Марию Египетскую,-- что это была за грешница!—и, однако же какую радость она обрела, оставив греховную жизнь для служения Богу в смирении.

-- Я знаю, что не хорошо так жить, но, ведь, я человек, и не могу иначе,-- совершенно спокойно сказала исповедница и этим окончательно обескуражила бедного о. Фому.

Он убедился, что ни чем не может разогреть холодное сердце, и что гибнет Божие создание у него на глазах, его спасти надо, во чтобы то  ни стало, а он беспомощен. Холодный пот выступил по всему телу и о. Фома каким-то неестественным голосом сказал:

--Зачем же вы пришли сюда? Ужели только для того, чтобы заявить перед Богом, что и опять будете грешить? Ведь это ужасно, несчастный вы человек! Разрешение от греха я не могу вам дать и приобщаться святых тайн вы завтра не должны нигде, ибо в большой  грех впадете. К другому духовнику, раз вы уже ко мне обратились, вам тоже идти нельзя потому, что это значило бы пытаться снова обманывать Самого Христа и впадать в ещё более ужасное положение. Приходите завтра к обедне сюда, но к святому причащению не приступайте. Если приступите с  другими, то предупреждаю я уйду в алтарь или просто отстраню вас. Без разрешения грехов приобщаться нельзя, а разрешения, сами видите, дать нет возможности. Можете, продолжал о. Фома, конечно, завтра и вовсе не идти в церковь, но идти для вас будет полезнее, потому что, видя, как другие приступают к чаше Господней, вы, несомненно, пожалеете, что сами себя лишили этой радости.

Благословляя женщину, о. Фома ещё сказал ей:

--Идите теперь домой и Боже вас сохрани идти к другому духовнику или приступить ко святому причащению! Господь прощает только кающихся и чем больше люди жалеют, сокрушаются, плачут о том, что живя греховно, не повинуются воле Божией, тем более Он к ним милостив. Вы большая, но постарайтесь вдуматься, что перед Богом вы дитя малое и совсем не разумное. Как родители страстно ожидают извинения от провинившихся в чём-либо детей и как же они ласкают их, когда они придут просить прощения! Так и Господь ждет обращения и раскаяния грешников и с любовью принимает их и прощает, как детей Своих возлюбленных.

                                                                                                   ***

Старая Москва. Художник М. Сатаров.

Хорошо выспался о. Фома. Проснулся он довольно рано и осенив себя крестным знамением, весь проникнутый каким-то жизнерадостным чувством, сразу поднялся одеваться и готовиться к служению литургии. Но вдруг он вспомнил вчерашнюю барыню, которой не мог дать на исповеди разрешения грехов, и его сердце охватила какая-то безотчетная тоска и жалость к бедной грешнице, не чувствующей, по-видимому, никакого сожаления о своей греховной жизни. О. Фому охватило такое состояние, что он готов бы хоть сейчас бежать к этой женщине и со слезами, на коленях, умолять её, чтобы она сознала гнусность своего поведения и дала бы перед Богом обещание впредь не грешить.

И о. Фома сделал бы это непременно, но не знал, куда ему идти.

Чтение «правила», всегда так умилявшее и успокаивавшее душу , сегодня  решительно не достигало цели. Жалкое чувство к незнакомой женщине все усиливалось и не давало возможности углубиться в смысл много содержательных молитв перед святым причащением. О. Фома живо представлял себе картину, как причастники будут, все до единого, приступать к святому причащению, а эта бедная, никому неведомая, всем чужая, точно отверженная, будет с грустью стоять в стороне, лишенная Богом милости и прощения.

Горькие слезы неудержимо лились из глаз о. Фомы и он со стонами взывал к лику Спасителя:

--Господи, будь милостив к бедной грешнице! Вразуми её и умягчи сердце, дабы она нашла отраду в заповедях  Твоих. А что, если она пойдет к святому причастию? – подумал о. Фома.

 При этой мысли кровь леденела у него в жилах. Он , конечно, не причастил бы неразрешенную от грехов, но ведь она могла бы дойти до отчаяния и с ужасом уйти из храма. О Господи, не допусти! О Господи, спаси!

И зачем только велел он ей прийти к обедне. Уж лучше бы она шла в другую церковь и там успокоилась и одумалась. Сохрани Бог, чтобы она не дерзнула и к другому священнику пойти на исповедь.

Со страхом пошел о. Фома в церковь, думая что-то будет. Состояние его души было настолько тревожно, что, несмотря на то, что в церкви ещё не было ни одного человека, когда он читал входные молитвы, то боязливо осматривался по сторонам, точно предполагая встретить взором бедную грешницу, приютившуюся где-нибудь тут в углу.

Началась обедня. Церковь, очень не большая по размерам, наполнилась богомольцами с ясными, торжественными, сосредоточенными лицами.

Тоскливо сжалось сердце о. Фомы, он не видит среди богомольцев женщины, о которой так усердно молился предшествующую ночь и минувшее утро.

-- Господи, верую, что ты не хочешь смерти грешника и не дашь погибнуть ему в беззакониях, с дерзновением подумал пастырь и дрожащими руками открыл царские двери на малый вход. Быстро окинув взором всю церковь, он не нашел ту, которую страстно бы хотел видеть коленопреклоненную со взором, затуманенным слезою и сосредоточенным на лике Спасителя. «Нет, не пришла. О, Господи, ужели допустишь до погибели?»

--Мир, всем! – произнес о. Фома и поднял для благословения руку. Глубокий вздох облегчения вырвался из груди его, и крупные слезы закапали из глаз. Она тут. Ещё за несколько минут её не было, и только перед самым чтением Евангелия появилась она и как вчера стояла по видимому бесстрастно на прежнем месте. В большом волнении и с дрожью в голосе совершал о. Фома дальнейшую службу и не один раз проливал слезы радости по причине начавшегося обращения бедной грешницы. Самый факт присутствия её за обедней ясно свидетельствует об этом.

Когда было произнесено со страхом Божием и верою приступите, все двинулись к алтарю, но она спокойно осталась на месте и, как показалось о. Фоме, смотрела на него точно бы вызывающим взглядом, что только на мгновение смутило его. Но сердце подсказывало, что Господь довершит начатое и он отчетливо, с глубоким чувством смирения и полный уверенности начал произносить исповедание перед великим моментом причащения святых Христовых таин.

--Верую Господи и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедший в мир грешный спасти, от них же первый есм аз.

При этих словах как будто дрожь пробежала по всему телу элегантной женщины и она, невольно опустилась на колени, обратив взор на чашу священника. А когда последний произнес: «Молюся Тебе, помилуй мя и прости ми прегрешения моя вольная и невольная»,  - она припала к полу лицом, на муфту и так оставалась до конца молитвы. По окончании причащения о. Фома выслал ей просфору, которую она приняла с блистающим взором и благодарно посмотрела на о. Фому, радостно произносившего начало к чтению благодарственных молитв по причащении:

-- Слава Тебе Боже, слава Тебе Боже, слава Тебе Боже.

По окончании обедни, наряду с другими, подошла к кресту и она и поцеловала руку о. Фомы, медленно удалилась

                                                                                                               ***

На следующей недели элегантная особа опять появилась в числе говеющих и особенно часто молилась на коленях. О. Фома радовался и находился в каком-то  восторженном состоянии и служение совершал особенно вдохновенно. Эта неделя для него была особенная, точно всю неделю беспрерывно совершалось какое-то особенное таинство, в котором главную роль играла чуть было не погибшая, но чудом спасшая женщина, а о. Фома в страшном напряжении всех душевных сил следил за медленным процессом  этого чуда  и переживал ужасное чувство зрителя, принужденного присутствовать при гибели другого человека, а затем и чувство радости, от слабой надежды, до полной уверенности  в спасении этого человека.

Горячо молился о. Фома и дома о спасении этой женщины и с нетерпением пятницы, придёт ли на исповедь и она?

« Придет, непременно придет» - думал о. Фома и неизъяснимое чувство радости каждый раз наполняло его душу, когда он думал, что на небе большая бывает радость об одном кающемся грешнике.

Старая Москва.Художник М.Сатаров

Вот и пятница. Отошла вечерняя служба, и о. Фома не без волнения, занял свое место за ширмой. Исповедников не много – десятка два. Входят старушки, грехи которых сводится все к прошедшему:- погрешила грешница на своем веку. Помолись батюшка. Входят отставные военные, которые видом своим уже говорят, что всякое бывало. Входят подростки, которые, видимо, еще не понимают, что такое и грехи, сконфуженно постоявши молча, с какою-то улыбкой заявляют, всем грешен.

Нервное напряжение о. Фомы доходит до высокой степени. Долгое ожидание, что, вот, войдет и она и в какой-то форме выскажет свое раскаяние-возбуждает чувство нетерпения : Как будто надоело слушать обычные фразы: « словом, делом и помышлением»... Это не покаяние, а простая вывеска - « вот мол, батюшка, я каков – и иным быть не умею,- до чего тебе, кроме этого, нужно?- знамо: все люди, все человеки»…

Вот, вошла…Тихо, спокойно… Постоявши с минуту, так же тихо и спокойно опустилась на колени и припавши к полу, разразилась глухими, сдерживаемыми рыданиями.. Все тело ее конвульсивно вздрагивало, точно охваченное судорогами … Лились обильные слезы, когда, наконец, бедная женщина выпрямилась, оставаясь стоять на коленях.

А о. Фома, сам растроганный до слез, положив руку на голову плачущей, тихо приговаривал:

-- Обильный дождь всегда обещает и богатую жатву. Много плачем в раскаянии – больше любви к нам от Господа… « Господь  и Бог наш Иисус Христос  - благодатью Своего  человеколюбия да простит ти, чадо, вся согрешения»..

Разрешительная молитва кончена, и бедная женщина припала со слезами к руке священника, приговаривая сквозь слезы:

-- Я решилась либо выйти замуж, либо оставить другую жизнь. Спасибо вам, батюшка…

-- Вот, и слава Богу! Вот, и хорошо, все будет по воли Божией и будете наслаждаться спокойствием совести. Теперь будьте только тверды – и Господь все устроит к лучшему.

Великой радостью было для о. Фомы обращение светской женщины, для которой требование подчиниться заповеди Божией казалось, по-видимому, оскорблением. По крайней мере, она не могла терпеть вторжение в ее действия чужой воли. О. Фома был уверен, что теперь она устоит, но знал, что ей придется вытерпеть еще много и весьма сильных искушений. Поэтому, он горячо молился перед сном о своей новой духовной дочери:

-- Господи, не дай ей искуситься паче, нежели она может понести!

« О, это светское общество! – думал о. Фома.- На таинства и все церковные обряды многие из этого общества смотрят, как на предание отжившей старины, исполняют религиозные обычаи частью по воспоминаниям детства – так де это уж заведено, - частью, чтобы не возбудить неудовольствие близких родных, да и вообще, как будто не хочется отставать от других. А, ведь, часто люди бывают хорошие сами по себе, но нет у них теплоты чувства веры».

                                                                                      ***

В одну из суббот, только что кончилась всенощная, докладывают о. Фоме, что его желаю видеть.

-- Попросите в ризницу, я сейчас выйду, сказал о. Фома снимая с себя облачение.

При входе в ризницу, навстречу о. Фоме поднялся господин, на вид лет под пятьдесят, довольно моложавый и отрекомендовался:

-- Князь Караваев.

-- Прошу присесть ваше сиятельство, предложил о. Фома и сам опустился на стул, по другую сторону канцелярского стола. – Что прикажите?

-- Я к вам с просьбой, батюшка, заговорил довольно мягким приятным голосом князь: - у вас была Варвара Игнатьевна Комельская и после этого совершенно изменилась, в ущерб моим интересам, и стала совершенно невозможною. Виною этого обстоятельства. Простите, батюшка, я считаю всецело вас! Поэтому просил бы вас как-нибудь наладить дело без ненужных никому инцидентов. Я все равно не уступлю своего положения, вы сами понимаете, как велико мое влияние, и мне не хотелось бы вводить вас в неприятность.

-- Простите, ваше сиятельство, - крайне смущенный и взволнованный, заговорил о. Фома:- я вас совсем не понимаю, да и понять боюсь. Варвара Игнатьевна была не у меня, как вы изволите думать, а на исповеди, - хотя и у меня на исповеди, но это совсем уже другое дело. И если в результате исповеди оказалось, что она отказалась продолжать прежнюю жизнь, в ущерб вашим интересам, то этого я изменить не могу – и она не может, ибо дала Богу обещание не грешить. Она теперь чувствует себя спокойною в своей совести, потому что чиста перед Богом, да и перед вами не делает нечего преступного.

-- Я этого допустить не могу! – раздраженно заговорил князь. – В мою, жизнь кажется, никто не имеет право вмешиваться и изменять ее по своему. Вторгаться в чужую жизнь ведь, это наконец, нечестно, батюшка! Как вы полагаете?

-- Правду изволите говорить, - согласился о. Фома, но ваше сиятельство, ведь, вы то и вторгаетесь в чужую жизнь, а в вашу никто. Варвара Игнатьевна решила изменить свою жизнь по отношению к вам и полагаю, она свободна сделать это. Я никоим образом в вашу жизнь не вторгался, но сейчас имею это намерение, ибо вы сами заговорили о нечестном вторжении в чужую жизнь. Женитесь-ка, ваше сиятельство на Варваре Игнатьевне, - это был бы с вашей стороны честный поступок! Разумеется, я говорю это при условии, если сама она изъявит согласие на это. И по-моему, для поддержания или, вернее, для восстановления вашей княжеской чести, я подчеркиваю последнее, другого исхода нет.

Князь вскочил в негодовании и глухим голосом едва произнес:

-- Вы меня оскорбляете. Вы мне говорите вещи, совершенно дикие, не согласные с достоинством моего происхождения и положения.

-- Зато я говорю вещи, согласные с достоинством человека, - возразил о. Фома. – По моему, лучше быть человеком, чем князем без благородства человеческой души. Об этом следует хорошенько подумать. А князю следует заботиться о благородстве души еще больше, чем обыкновенным смертным.

-- Да я не могу этого, у вас свои понятия, - раздраженно заговорил князь, для женитьбы нужна подходящая партия по родовитости и по сословию.

-- Ну, а не для женитьбы курс состояния и цена родовитости не имеют значения? – иронически возразил о. Фома. Поймите ваше сиятельство! Ведь, подобные воззрения сводит ваше сиятельное достоинство в разряд простых животных, где кроме инстинктов, ничего решительно нет.

-- Согласитесь, что я не могу же жениться на ком – ни будь! Что скажут обо мне в свете? Ведь, меня на смех подымут, я буду притчей в обществе, мне показаться никуда нельзя будет!- извергал фразы князь.

-- А теперь ничего не говорит и никто не смеется? Может быть, вот, теперь то вы и сделаетесь притчей в обществе, когда станет всем известно. Что Варвара Игнатьевна на вашу нечестность не отвечает ничем и прежние отношения прекратила навсегда? Скажут, что она знать вас не хочет за вашу нечестность по отношению к ней. Ведь, каждый из вашего круга знает, что она не кто-нибудь, а из хорошей дворянской семьи и для кого угодно из родов княжеских могла бы составить прекрасную партию и ее бы любили и берегли, как свою, в вашем же обществе, если бы вы князь, не загородили к этому дорогу! Уже одно то, что она сознала уклонение своей жизни от нормы Божьего закона и твердо решила в будущем держаться этой нормы, ясно показывает, что она нравственно высокая личность.

-- А, что если я не перенесу разлуки с ней? На чьей совести тогда ляжет это несчастье? – с отчаянием сказал князь. Ведь я жить без нее не могу, я привык к ней, она для меня необходима, как воздух, как вода, как пища! Без нее вся жизнь моя пойдет на смарку.

--Вот я и советую вам жениться,- это прямой путь к законному счастью, то есть к разумному, а не по влечению только инстинктов.

-- Вы глумитесь надо мной, батюшка, не больше, ни меньше. Мне почти пятьдесят лет и я нахожу, что в эти годы, когда уже привык к известному образу жизни, глупо жениться и ломать свою жизнь, чтобы строить её по-новому.

-- Простите, князь нам с вами говорить больше не о чем, - сказал о. Фома и встал. Вы находите умным жить по- прежнему, а я на это противоположных воззрений. Всякое свое, о. Фома поклонился и пошел к двери.

-- Батюшка да поговорите вы с ней! – взмолился князь, ваше одно слово сделает все, и я вечно и несказанно буду вам обязан, войдите в мое положение, умоляю вас!

-- Очень рад войти в ваше положение,- серьезно сказал о. Фома, но с другой стороны, а не с той, с которой вам желательно. Я не ходатай и не адвокат Варвары Игнатьевны, но именно советую вам жениться, если вы желаете быть честным. Посудите сами, одобрительна ли ваша жизнь, с самой невзыскательной точки зрения общечеловеческого здравого смысла? Иными словами одобряет ли совесть и общественное мнение вашу жизнь? А затем, кто может одобрить вас, сиятельного князя, за то, что вы у девушки хорошего рода, дворянки и материально состоятельной, отняли возможность выхода в замужество?

Князь опять вспылил и не мог промолчать

-- Я в жизни ничего дурного не сделал и нечестно никогда не поступал!- сказал он. Что же касается семейной жизни, то на это у меня свои воззрения и поступаться ими я ни перед кем не намерен!

-- Конечно, вы вольны держаться ваших воззрений, - заметил о. Фома, но уверен, что стойкость этих воззрений не будет уже иметь ни какого влияние на Варвару Игнатьевну. Я это чувствую, хотя до сих пор совсем ее не знал, она устоит в своем слове перед Богом. И вы тоже против Бога не идите. Простите, князь! Когда изменится ваше воззрение, то я с удовольствием рад с вами беседовать и помочь вам в устроении ваших семейных дел.

Князь, сконфуженный, поклонился и ушел.

Через некоторое время, в один большой праздник, вдруг видная фигура князя появилась в церкви о. Фомы за обедней. После окончания службы, князь с ясной улыбкой, подошел к о. Фоме и весело доложил:

-- Я, батюшка, решился… Благословите…

--Очень рад за вас! – с чувством ответил о. Фома. Бог благословит и дай вам Бог счастья!  

Х.Толшемский. «К свету невечернему» 1913г