Вспоминаю себя, мне тринадцать лет. Мы живем в леспромхозовском поселке, я
только что вернулся на летние каникулы из школы, которая
находится в райцентре, в пятидесяти километрах от дома.
Живем без отца, нас у матери трое, я самый старший.
С вечера мать начинает тяжело вздыхать: завтра и
послезавтра, в пятницу и субботу, общественная баня, мать — банщица. Ей
надо натаскать с речки подле Ангары по крутому красному яру сотни ведер
воды, чтобы заполнить два огромных чана. Руки у матери вытянуты, болят,
болит и спина, а на коромысле воду по крутяку не поднять, коромысло не
годится.
Я уже решил, слушая мать, что утром помогу ей, хоть она и не
просит, считая, что после школы надо дать мальчишке отдохнуть. Но что
такое «помогу»? Это значит, что я с ведрами и она с ведрами, на узкой
каменистой тропке не разойтись, и мать то и дело будет заставлять меня
отдыхать. Уставая сама, она считает, что я, мальчишка, устаю еще больше,
что детские мои силенки надрывать нельзя.
Поэтому я решаю поступить
по-другому. Светает летом рано, по первому же свету можно подняться и до
того, как уберется по дому мать, перетаскать хоть пол-Ангары. Но для
этого надо подняться так, чтобы не разбудить мать. И я выдумываю, что
мне в избе душно, я буду спать в сенях.
Утром вскакиваю часа в
четыре. Еще сумерки, прохладные, знобкие, но с чистым небом, обещающим
красный день. Бегу, согреваясь, к бане, отмыкаю ее и заглядываю в чан —
в тот, который на топке. Дна не видать, это преисподняя, туда
провалится с потрохами все что угодно. Но делать нечего, я берусь за
ведра и скатываюсь к речке. Она шумит, прыгает по камням, над Ангарой
рядом стоит парок. Плещу себе из речки в лицо, на мгновение замираю.
Все, теперь вперед.
Часов у меня нет, я знаю только, что надо
торопить-ся. Подъем занимает минуту-полторы, но взбегать при-ходится с
задержанным дыханием. Чуть расслабишься, чтобы перевести дух,—
сдвинуться потом трудно. И я еще от воды разбегаюсь с поднятыми на руках
ведрами, чтобы не задевать о камни, и все равно заде-ваю, все равно
плещу на себя. Остатки приношу в чан, и они булькают где-то так глубоко,
что едва слышны. Потом снова вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз, десятки и
десятки раз. Запалившись, припадаю к речке, жадно пью; от пота и
наплесков я мокр с головы до ног, но обсыхать некогда.
И я успеваю.
Но, возвращаясь домой, я знаю, что такое усталость. Меня качает. В избе у
нас еще тихо, я осторожно приоткрываю дверь в сенцы, отметив, что мать
не выходила, сбрасываю мокрую одежду в угол и залезаю под одеяло. Все
равно матери разогревать топку, все равно ей идти. Вот удивится-то! Так
и подогнутся под нею ноги! Я моментально засыпаю.
Просыпаюсь от
плача. Дверь из избы в сенцы приоткрыта, и я слышу, как топчутся вокруг
матери сестренка с братишкой, как она сквозь слезы что-то отвечает им. И
плачет, и плачет. И чувствую, как у самого у меня проступают слезы, как
сладким страданием забивает горло. Так хорошо!..
...Мы жили в
непролазной нужде, видели, каково приходится нашим матерям
накормить-обшить нас, и взять на себя доступную нам, ребятишкам, долю их
трудов было для нас так же естественно, как съесть кусок хлеба.
Подталкивать к помощи нас не приходилось. У матери радостей было в те
суровые годы еще меньше, чем у нас, всякая радость от нас и шла, и мы
своим услужением старались ее доставить. Мы рано становились взрослыми,
и, с точки зрения иных теоретиков воспитания, детства у нас не было.
В
самом деле: где ему быть? С семи годочков верхом на лошади возишь копны
в сенокосную страду, с десяти кормишь ушицей всю семью, с двенадцати
боронишь колхозные поля, с четырнадцати пашешь, как взрослый мужик... Не
бывали мы в пионерских лагерях, не слыхали об «Артеке», костры жгли в
лесу да у Ангары больше за делом; за ягодой, за грибами шли с ведрами,
чтобы принести домой, на острова плавали, чтобы нарвать дикий лук и
чеснок... С малых лет в работе, в пособи, как говорилось о ребятишках,
но почему же тогда с такой радостью, с такой полнотой и теплотой, с
таким чувством необъятности выпавшего нам счастья вспоминаются те годы?
Детство есть детство, это верно. Оно, открывая мир, удивляется и
радуется любой малости. Но и при этом никогда не соглашусь я, что мы
были чем-то обделены (кроме, быть может, книг, которые узнавали позже),
напротив, считаю, что повезло нам с выпавшими на детство трудными
годами, ибо тогда не было времени на воспитание, а шли мы вместе со
взрослыми ото дня к дню и шли, естественно, научаясь любви, состраданию,
трудам и правилам, которые вкладываются в нравственность... А уж как мы
верили, что наступят лучшая жизнь! И она наступила.