Василий Никифоров-Волгин. Юродивый
Навстречу путнику гром бубенчиков и песня.
Вы голуби, вы белые.
Мы не голуби, мы не белые.
Мы ангелы охранители,
А душам вашим покровители.
Из
синих пушистых глубин вынырнули деревенские сани, с седою от снега
лошадью. В санях сидели пьяные мужики, пели песню и обнимались.
— А... Никитушка! — загомонили они, останавливая лошадь. Куда плетешься, Богова душа?
Путник улыбнулся им и поклонился в пояс. От улыбки его глаза мужиков стали тихими и светлыми.
— Господь туда зовет... — зябко прошептал путник, указывая в степную завьюженную даль.
— Замерзнешь ты в степи!.. Ишь, снег-то пошел какой неуемный!
— Это не снег, а цветики беленькие, — строго ответил Никитушка, — Господни цветики!...
Поглядел на дымно-сизое небо и с улыбкой досказал:
— Весна на небесах... Яблоньки райские осыпаются!..
Мужики задумались, а потом, вспомнив что-то, засуетились:
— Никитушка! Не хорошо быть в степи одному. Садись к нам в сани. Поедем в гости, а?
Никитушка замахал руками.
— Не замайте меня, ибо на мне рука Господня!...
Один из мужиков, самый пьяный и лихой с вида, грузно сошел с саней и, сорвав с головы лохматую шапку, угрюмо молвил:
— Благослови меня недостойного! Ты святой!...
Никитушка рассмеялся и запел:
Смотрели
на него затаенными, древне-русскими глазами. Самый пьяный и лихой с
вида растроганно протянул Никитушке шапку и сказал:
«Воскресение день, просветимся людие.
Пасха, Господня Пасха,
от смерти бо к жизни, и от земли к небеси!...»
— Прими от меня. Холодно тебе. А я без шапки доеду!
Путник скорбно отстранился от дара, низко поклонился мужикам, и ушел от них...
Долго смотрели ему вслед, и молчали.
Когда замолкли вдали бубенцы, то Никитушка повернулся в сторону уезжающих и перекрестил их.
С тонким льдистым посвистом, звеня снежной поземкой, колыхался по степи вьюжный ветерок.
С
мертвой ракиты упал голубь, забитый морозом. Никитушка поднял его,
запрятал за пазуху, и тихо улыбаясь, слушал, как вздрагивала окоченевшая
птица.
Наступала долгая степная ночь. Вдали послышался озябший
собачий лай, и засветили желтые крестьянские огни. Среди сугробов,
вскрай дороги, стояла черная бревенчатая изба.
Путник вошел в
теплое нутро ее и остановился на пороге. В тусклом свете керосиновой
лампы, за длинным щербатым столом, сидело пять мужиков и пило водку.
Из
сидящих за столом выделялся, как береза среди черных елей, лишь один.
Был он ясноликим, кудрявым, ладным, с высоким чистым лбом.
При взгляде на вошедшего старика, он перестал пить, и глаза его стали тревожными.
— Кто это? — шопотом спросил он у хозяина.
—
Никитушка, — ответил тот дряблым от опьянения голосом, — юрод. Ни то
блажен муж, ни то вскуе шаташася. Нам не разобрать. Мавра! — крикнул он
за перегородку, — подай Никитушке штей!
— Да что это ты, Федор, так на него воззрился? — обратился он к кудрявому, — выпей жбанчик!
Федор залпом выпил водку и рассмеялся шипящим и ползучим смехом, от которого все вздоргнули.
— Что это тебя проняло-то? — спросили его.
— Старик мне преподобного напомнил, мощи которого я из гробницы выбросил!
— Какого преподобного? — испуганно съежились мужики. — Выпил ты, Федюшка, лишнего. Муть у тебя в голове пошла!
— Хотите, расскажу? — со смехом спросил Федор.
— Зачем же ты смеешься? — угрюмо заметили ему.
—
Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде
болезни. Итак, слушайте: в Сретенском монастыре вскрыли мы мощи одного
святого и выбросили их на улицу...
За перегородкой послышался стон Мавры. Мужики опустили головы и старались не смотреть друг на друга.
— После этого пошли мы в трактир...
У Федора останавливалось дыхание, и лицо перекашивалось судорогами.
—
Сколько я пил в трактире — не помню! Чем больше пью, тем на душе
страшнее... И все время стоит рядом угодник в черной схиме, и желтые
руки тянет ко мне... и шепчет что-то...
— Шепчет? — переспросил один из мужиков помутневшим голосом и тревожно посмотрел в темное окно.
—
Я как вскрикнул в трактире! Меня успокаивать стали... После этого я в
горячке пролежал больше месяца... И вот теперь, братишки, куда я не
пойду, за мною все тень угодника ходит...
— Ты только не смейся, — перебили Федора, — не хорошо ты смеешься!
— Я не смеюсь, братишки! Я же вам сказал, что это у меня вроде болезни!
Он склонился над ним и пел однообразно и причитно:
— Это не снег, а цветы райские осыпаются, —
прошептал Никитушка, держа в руках обогретого голубя.
Федор цепко прислушивался к заунывному баюканью юродивого, и ухватившись за руку хозяина, опять спросил его:
«Вы, голуби, вы белые... баю, баюшки баю...»
— Кто это?
— Я же говорю тебе, завьюженный ты человек, что это Никитушка, Божий человек. Погляди-тка, он голубя спать укладывает...
— У него лицо, как у того... и руки тонкие, желтые... его!
— У кого, Федор?
— У преподобного!.. Мощи которого я вскрывал...
Из-за перегородки вышла Мавра и спросила Федора:
— А почто ты это делал? Матушка, что-ли, тебя не благословила, али Ангел-хранитель тебя покинул?
— Ты волк! — пробормотал охмелевший мужик, погрозив Федору землистым пальцем.
—
Это верно, что я волк; по натуре-то своей я жалостный. Ежели, например,
запоют, бывало, монахи панафиду, али акафист, то у меня на глазах
слезы, и душа от жалости на части разрывается! Вот и поймите вы меня,
братишки!
Мавре хотелось успокоить его, но вместо утешительных слов она подошла к иконе и затеплила лампаду.
Федор смотрел на Божий огонек, и лицо его светлело, и опять он казался березой среди черных угрюмых елей.
Когда все улеглись спать, то Федор подошел к лежащему на скамейке юродивому и поклонился ему до земли.
Никитушка приподнялся со своего ложа, обнял его и благословил.