Н.С.Лесков.Томленье духа

  В числе людей, которые принимали участие в моём воспитании, был длинный
и  тощий немец Иван Яковлевич, по прозванью Коза. Настоящей его фамилии я не
знаю,  -  он  своею  наружностью  напоминал  козу, и все мы звали его заочно
Козою. 
     Это было в деревне, в Орловской губернии, у моих богатых родственников.
Я  у  них  рос  и воспитывался, пока меня отдали в школу, в город. Для нас в
деревне  было  несколько учителей: русский - Иван Степанович Птицын с женою,
жил во флигеле, и француз, мосье Люи, тоже с женою и сыном Альвином, который
учился  вместе  с  нами.  Эти  тоже  жили  в особом флигеле, и ещё был немец
Кольберг,  одинокий,  часто  пьяный  и  драчливый.  Он  так часто ссорился с
прислугою,  что надоел дяде и был внезапно рассчитан: тогда на его место был
взят  Коза,  который  ранее  этого  жил  уже в нескольких помещичьих домах в
околотке, но нигде долго не уживался. Говорили, что он человек очень смирный
и  хороший,  но  "с фантазиями". Его к нам и приняли с таким уговором, чтобы
жил  с  нами  и  учил  нас  по-немецки, но никаких своих фантазий не смел бы
показывать. 
     Он  взялся  это исполнять, и месяца три исполнял очень хорошо, но потом
вдруг  не  выдержал  и показал такую фантазию, как будто и не давал никакого
зарока. 
     
     
     Летом  раз  заехала  к  дяде,  по  дороге в своё имение, губернаторша с
сыном, мальчиком лет одиннадцати, очень избалованным и непослушным. Мы пошли
в  фруктовый  сад, и там этот гость оборвал какую-то редкостную сливу, плоды
которой  были у дяди на счету. Мы испугались его поступка и дали себе клятву
во всём запираться и ничего не сказывать. Дядя вечером пошёл в сад и увидал,
что слива оборвана. Он рассердился, позвал садовникова сына, мальчика Костю,
и  стал  его  спрашивать:  кто оборвал сливу? Костя не знал, и на него упало
подозрение,  что эту сливу оборвал он и теперь запирается. Его за это велели
высечь  крыжовником, а он испугался и сказал, что будто в самом деле он съел
сливы.  Тогда  его  всё-таки  высекли. А мы знали, кто оборвал, но ничего не
говорили, чтобы не нарушать клятву и не пристыдить своего гостя, но к вечеру
некоторых из нас это стало невыносимо мучить, и когда мы начали укладываться
спать,  то  я  не  стерпел  и  сказал  Ивану  Яковлевичу, что Костю наказали
напрасно, - что он не вор, а вор вот кто, а мы все дали клятву его скрыть. 
     Иван Яковлевич вдруг побледнел и вскрикнул: 
     -  Как  клятву!  Как  вы смели клясться? Разве вы не христиане! Кто вам
позволил чем-нибудь клясться? Видите, сколько от этого зла вышло, и теперь я
уйду от вас. 
     Мы ещё больше встревожились и стали его упрашивать, но он твердил: 
     -  Нет, я уйду, я непременно уйду, и не сам уйду, а меня выгонят, и это
будет хорошо... Это будет к лучшему. 
     Так  всё  говорил,  а  сам плакал и потом вдруг приложил лоб к оконному
стеклу, вздохнул и побежал из комнаты. 
     Куда  и  зачем  побежал  -  мы  не  могли  догадаться и долго ждали его
возвращения,  но  потом так и уснули, не дождавшись, чтоб он назад пришёл; а
утром, когда старая девушка Василиса Матвеевна принесла нам свежее бельё, мы
узнали,  что Иван Яковлевич к нам и совсем не воротится, потому что он сошёл
с ума. 
     -  Боже  мой!..  - Мы так и обомлели... - Бедный, добрый Иван Яковлевич
сошёл с ума!.. Это всё мы виноваты. Но что же он такое сделал? 
     -  А он явился в бесчеловечном виде к господам и сделал фантазию, и ему
за это отказано. 
     Фантазия  состояла в том, что, взволнованный нашим двойным злочинством,
Коза  сошёл  вниз, в гостиную, и, "имея в лице вид бесчеловечный", подошёл к
губернаторше и сказал ей совершенно спокойным "бесчеловечным голосом": 
     -  У  вашего сына дурное сердце: он сделал поступок, за который бедного
мальчика высекли и заставили налгать на себя... Ваш несчастный сын имел силу
это  стерпеть,  да  ещё научил других клясться, чего Иисус Христос никому не
позволил   и   просил   никогда   не   делать.   Мне  жаль  вашего  тёмного,
непросвещённого   сына.   Помогите   ему   открыть  глаза,  увидать  свет  и
исправиться, а то из него выйдет дурной человек, который умертвит свой дух и
может много других испортить. 
     С губернаторшею сделалось дурно, и она зашлась в истерике. 
     Страшно рассерженный происшедшею сценою, дядя вытолкнул Козу за двери и
сейчас  же  велел запереть его в конторе, а сегодня его велено уже отправить
на мужицкой подводе в Орёл. 
     Мы за него обиделись и сказали: 
     - Для чего же это "на мужичьей подводе"? 
     - А то на чём же? - отвечала Василиса. 
     - Можно было в тележке, в которой на почту ездят. 
     -  Ну,  как  же!  ещё  ему  чего?  В этой тележке попа святую воду петь
возят...  Для  чего же его, глупого немца, держать в одной чести с батюшкой.
Батюшка  за  наши  грехи  в  алтаре  молится,  а его довольно бы ещё и не на
подводе, а на навознице вывезти. 
     - И за что вы его так не любите? 
     - За то, что он дурак и вральмен. 
     - Он никогда не врёт, а всегда правду говорит. 
     -  А  вот  это-то  совсем и не нужно! Что такое его правда? Правда тоже
хорошо,  да не по всякую минуту и не ко всякому с нею лезть. Он сам для себя
свою  правду и твори, а другим свой закон на чужой кадык не накидывай. У нас
свой-то закон ещё горазде много пополней ихнего: мы если и солжём, так у нас
сколько угодно и отмолиться можно: у нас и угодники есть, и страстотерпцы, и
мученики, и Прасковеи. Ему до нас встревать нечего. Зато ему и показали, где
бог и где порог. 
     - Как же это показывают? 
     - Где бог-то? 
     - Да. 
     -  А  поставят  человека  к  двери  лицом  да сзади дадут хорошенько по
затылку шлык, а он тогда должен в подворотню шмыг. 
     - И это по-вашему значит показать человеку "где бог"? 
     - Да. Вон пошёл, вот и всё! 
     - Так, значит, и ему показали "где бог"? 
     - Ну, уж как-никак, а показали "где бог" и всё тут. 
     - Что же: он его увидит, и... пожалуй, будет рад, что его прогнали. 
     -  Ну,  уж  это  пусть  его  радуется  как ему нравится: нам его жалеть
нечего. 
     
     
     Мне  было  очень  жалко Ивана Яковлевича, а сын француза Люи, маленький
Альвин,  ещё  более  о  нём  разжалобился.  Он пришёл к нам в комнату весь в
слезах   и   стал  звать  меня,  чтобы  вместе  убежать  через  крестьянские
коноплянники  за  околицу  и  там  спрятаться в коноплях, пока повезут Ивана
Яковлевича  на  подводе,  и мы подводу остановим и с ним простимся. Мы так и
сделали,  -  побежали  и  спрятались,  но  подвода  очень  долго  не  ехала.
Оказалось, что Иван Яковлевич пожалел мужика, который был наряжен его везти,
и  уволил его от этой повинности, а сам пошёл пешком. На нём был его зелёный
фрак  и серая мантилия из казинета, а в руках у него мотался очень маленький
свёрток с бельём и синий тиковый зонтик. Коза шёл не только спокойно, но как
бы торжественно, а лицо его было даже весело и выражало удовольствие. Увидав
нас, он остановился и воскликнул: 
     -  Прекрасно,  дети! Прекрасно! О, сколько для меня есть радости в одну
эту  минуту!  -  и  он  раскрыл для объятий руки, а на глазах его заблистали
слёзы. 
     Мы  бросились  к  нему  и  тоже  заплакали,  повторяя:  "Простите  нас,
простите!" А в чём мы просили прощения - мы и сами того не могли определить,
но он помог нам понять и сказал: 
     -  Вы  дурно  сделали,  что  не  берегли  свою свободу и позволили себе
клясться:  поклявшись, вы уже перестали быть свободны, вы стали невольниками
вашей  клятвы... Да; вы уже не имели свободы говорить правду и вот через это
бедного  мальчика  сочли  вором  и высекли. Могло быть, что его на всю жизнь
могли считать вором и... может быть, он тогда бы и сделался вором. Надо было
это  разорить...  И  я разорил... Надо было бунтовать, и я бунтовал... (Иван
Яковлевич  стал  горячиться.)  Я  иначе не мог... во мне дух взбунтовался...
проснулся  к  жизни  дух... свободный дух от всякой клятвы... и я пошёл... я
говорил...  я  стёр... я опроверг клятву... не должно клясться... Без клятвы
будь  правдив...  Вот  что нужно... нигде и ни перед кем не лги... не лги ни
словом,  ни  лицом... Не бойся никого!.. Что писано в прописи, чтобы кого-то
бояться,  -  это всё вздор есть! Иисус Христос больше значит, чем пропись...
О, я думаю, что он больше значит! Как вы думаете, кто больше? 
     - Христос больше. 
     -  Ну,  конечно,  Христос  больше, а он сказал: "никого не бойтесь". Он
победил страх... Страх пустяки... Нет страха!.. Даже я!.. я победил страх! Я
его  прогнал  вон...  И вы гоните его вон!.. И он уйдёт... Где он здесь? Его
здесь нет. Здесь трое нас и кто между нас?.. А!.. Кто? Страх? Нет, не страх,
а наш Христос! Он с нами. Что?.. Вы это видите ли?.. вы это чувствуете ли?..
вы это понимаете ли? 
     Мы  не  знали,  что  ему отвечать, но мы "понимали", что мы "чувствуем"
что-то самое прекрасное, и так и сказали. 
     Коза возрадовался и заговорил: 
     -  Вот  это и есть то, что надо, и дай бог, чтобы вы никогда об этом не
позабыли.  Для  этого  одного  стоит  всегда  быть правдивым во всех случаях
жизни.  Чистая  совесть где хотите покажет бога, а ложь где хотите удалит от
бога. Никого не бойтесь и ни для чего не лгите. 
     - О, да, да! - отвечали мы. - Мы вперёд не будем ни лгать, ни клясться,
но как нам загладить то зло, которое мы сделали? 
     -  Загладить...  загладить  может  только один бог. Заглаждать - это не
наше  дело.  Любите  Костю и напоминайте другим, что он не виноват, - что он
оклеветал себя от страха. 
     -  Мы все так сделаем, но вы, Иван Яковлевич, куда вы идёте? У вас есть
где-нибудь свой дом? 
     Он покачал отрицательно головою и сказал: 
     - Зачем мне свой дом? 
     - Ну, у вас есть... семейные... кто вас любит? 
     - Семейные?.. Нет... И зачем мне семейные? 
     - Кто же у вас свои? 
     -  Ну,  кто  свои... кто свои!.. Ну, вот вы мне теперь свои... "свои" -
это те, с кем одно и то же любишь... 
     - А особенно близких разве нет? 
     - Для чего же особенные? Что это вам такое!.. Надо делать всё вместное,
а совсем не особенное. 
     - Но куда же вы теперь отправляетесь?.. 
     Он повёл плечами и весело ответил: 
     -  Куда я?.. К блаженной вечности; а по какому тракту, - это совсем всё
равно - только надо везде делать божие дело. 
     Мы  не  поняли,  что  такое  значит  "делать  божие  дело",  и плачевно
приставали к Козе. 
     - Нам жаль, что вам отказали совершенно напрасно. 
     Он тихо покачал головою и отвечал: 
     - Нет, мне отказали совсем не напрасно. 
     -  Как не напрасно: ведь вы поступили всех нас честнее и ничего дурного
не сделали. 
     -  Ну  вот!  Для  чего  же  делать  дурное!  Это не надо... но я сделал
беспокойство:  я  сделал бунт против тьмы века сего... и меня нужно гнать...
Это уж так... и это очень хорошо! 
     - Вы это так говорите, как будто вы сами этому даже рады. 
     - Даже рад! Да, я рад! Я очень рад! Ведь у нас "борьба наша не с плотию
и  кровию,  а  с  тьмою века, - с духами злобы, живущими на земле". Мы ведем
войну против тьмы веков и против духов злобы, а они гонят нас и убивают, как
ранее гнали и убивали тех, которые были во всём нас лучше. 
     -  Но  за  что?  За  что  это  гонят тех, кто не сделал никому зла? Это
ужасно! 
     -  Ничего,  - отвечал, ещё больше сияя, Коза, - напротив, это хорошо...
это-то  и  хорошо,  что  их  гонят  напрасно:  это  их  воспитывает;  это их
укрепляет...  И  неужто  вы хотели бы, чтобы меня не так выгнали, как теперь
выгоняют  за  бунт  против  тьмы  века  и  духов злобы, а чтобы я сам сделал
кому-нибудь зло! 
     - О, нет! 
     -  Ну так что же!.. Значит, всё как следует быть... всё прекрасно... Со
временем...  если  вам  откроется,  в  чём состоит жизнь, и вы захотите жить
самым  лучшим образом, то есть жить так, чтобы духи злобы вас гнали, - то вы
тогда будете это понимать... Когда они гонят - это прекрасно, это радость...
это счастье! Но... 
     Он взял нас за плечи и продолжал пониженным голосом: 
     - Но когда они вас ласкают и хвалят... Вот тогда... 
     - Вы говорите что-то страшно... 
     - Да, это страшно. Тогда бойтесь, тогда осматривайтесь, тогда... ищите,
чтобы спас вас отец ваш небесный. 
     -  Отец  небесный!  Но  мы  ведь  не  знаем... как это искать, что надо
сделать... 
     - Что сделать? 
     - Чтобы он нас спас. 
     - Ага! И я это тоже не знаю... и я это... даже не стою, а он... 
     У  Ивана  Яковлевича в груди закипели слёзы, и он стал говорить точно в
экстазе: 
     -  Я  бедный  грешник,  который вышел из ничтожества: я червяк, который
выполз  из грязи, а отец держит меня на своих коленях; он носит меня в своих
объятиях, как сына, который не умеет ходить, а не бросает меня, не сердится,
что  я  такой  неумеха,  и  хотя я глуп, но он мне внушает всё, что человеку
нужно,  а  я  верю,  что  я  у него могу понять как раз столько, сколько мне
нужно,  и... вы тоже поймёте... вам дух скажет... Тогда придёт спасение и вы
не  будете  спрашивать: как оно пришло?.. И это всё надо... тихо... Тсс! бог
идёт в тишине... Still! 
     Коза  вдруг  поник головою, сжал на груди руки и стал читать по-немецки
"Отче  наш".  Мы  без  его приглашения схватили с голов свои шапочки и с ним
вместе  молились.  Он  кончил  молитву,  положил нам на головы свои руки и с
полными слёз глазами закончил свою молитву по-русски. 
     - Наш отец! - сказал он, - благодарю тебя, что ты вновь дал мне радость
быть  изгнанным  за  исполнение святой воли твоей. Укрепи сердца терпящих за
послушание  твоей  воле  и  просвети  разумом  и  милосердием очи людей, нас
гонящих.  Не оставь также этих детей твоих надолго в пустыне: дай им войти в
разумение и вкусить то блаженство, какое я теперь по твоей благости ощущаю в
моём  духе.  Дай  им понять, в чём есть твоя воля! - И он ещё раз обнял нас,
поцеловал  и пошёл в город совершенно бесприютный и совершенно счастливый, а
мы,  у  которых  всё  было изобильно и готово, стояли на коленях, на пыльной
дорожке, и, глядя вслед Козе, плакали. 
     Он  будто  метнул  в  нас  что-то  острое  и  вместе с тем радостное до
восторга.  Коза  на нас что-то призвал, нас что-то обвеяло, мы хотели что-то
понять,  чтобы  кончить  мольбой  о  смягченьи сердец, и вдруг оба вскочили,
погнались за ним и закричали: 
     - Иван Яковлич!.. 
     Он  остановился  и обернулся, и показалось нам, будто он вдруг сделался
какой-то  другой:  вырос  как-то  и  рассветился.  Вероятно, это происходило
оттого,  что  он  теперь  стоял  на холме и его освещало солнце. Но однако и
голос у него тоже изменился. Он как-то будто лил слова по воздуху: 
     - Что вам ещё? Что вам? 
     А мы не знали, что именно хотели ему сказать, и спросили: 
     - Увидим ли мы вас когда-нибудь? 
     Он ясно отвечал: 
     - Увидите. 
     - Когда же это будет? 
     Он глуше проговорил: 
     - Это случится... может быть... совсем неожиданно, а потом это опять не
случится, и потом это опять иногда случится... 
     Мы,  казалось, бежали за ним, а между тем он один шёл впереди, а мы всё
отставали и кричали: 
     - Где мы увидимся? 
     Но он отвечал уже издалека: 
     -  Всё  равно,  -  и качал разводить руками во все стороны, точно хотел
пояснить,  что  для  свидания с ним "иногда" все стороны равны. Пространство
для  него  не  существует.  "Всё  равно...  иногда увидимся.., и опять... не
увидимся...  иногда", и ещё что-то такое, а сам всё дальше и дальше от глаз,
и  вдруг  как-то  будто  даже смешно затрепетал ручками и побежал-побежал, и
скрылся,  и с тех пор шло очень много лет, и Козы долго, очень долго не было
передо  мною,  но  потом вдруг он совершенно неожиданно явился раз, и два, и
ещё  втретье,  и  стал так близко, как будто он и не отходил, а между тем...
всё  бежит  и  бежит  вперёд...  И в эти минуты мне показалось, будто и я не
совсем  всё  стоял... И я будто иногда плёлся и тоже помаленечку подвигался,
но  зато  я  чувствовал и то, как я слаб, как я устал и дальше плестись не в
силах... Кончено! я отстану и его опять уже никогда более не увижу!.. Но тут
всегда  приходит нежданная помощь: откуда-то кто-то возьмётся и покажет "где
бог"...  и  тогда  сейчас же опять обозришься, всех своих тогда чувствуешь в
собственном  сердце,  и  ни с одним из них уже не боишься расстаться, потому
что "у всех напоённых одним духом должно быть одно разумение жизни".