Н.С.Лесков.Дурачок
– Дурачок Рассказ кого надо считать дураком?
Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это
понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По
академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении,
изъяснено так, что «дурак – слабоумный человек, глупый, лишенный
рассудка, безумный, шут…». В подкрепление такого толкования приведен
словесный пример: «Он был и будет дурак дураком». «Дурачок – смягчение
слова дурак». Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в
жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта
кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского
из себя не представляют… Это люди любопытные, и про одного такого я
здесь и расскажу.
Был у нас в деревне безродный крепостной
мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему
давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность
у него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все
должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них
всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его
помню: бывало, зимою, – у нас зимы бывают лютые,
– когда мы встанем и подбежим к окнам,
Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена,
соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и
птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он
присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из
деревянного ковшика.
Спросишь его, бывало:
– Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?
А он шутя отвечает:
– Как так «с ухой»? – он, гляди-ко, с чистой водицею.
– А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!
А Паня головой мотнет и отвечает:
– Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, – слава те Господи!
Подпояшется и опять на двор идет таскать то
одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все
его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм
задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим
лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до
света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и
не жалеет, а все говорят:
– Ему ведь ничего, – он дурачок.
– А чем же он дурачок?
– Да всем…
– А например?
– Да что за пример! – вон коровница-то все
огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему… и не просит
у них, и на них не жалуется. Дурак!
Мы, дети, не могли хорошо в этом
разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от
него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из
бересты, – однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька
дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что
об этом уже и нельзя стало спорить.
Был у нас нанят строгий-престрогий
управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало,
на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой
неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке – сейчас же
остановится, подзовет виноватого и приказывает:
– Ступай сейчас в контору и скажи моим
именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь –
я тебе вечером при себе велю вдвое дать.
Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.
Вот раз. летом, едет этот управляющий и
видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут,
сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают…
Управитель и расшумелся.
А жеребят в этот год был приставлен стеречь
мальчик Петруша, – сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке
картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору
лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его
и дразнили «творожничком» – словом, он был мальчик у матери
избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят
рано утром «на росу», и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою,
и как согрелся, то на него нашел сон – он и заснул, а жеребятки в это
время в хлеб и взошли.
Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:
– Пусть Панька пока и за своим, и за твоим
делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному,
чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой
не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.
А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:
– Брат милый, Панюшка, очень страшно мне… скажи, как мне быть?
А Панька его по головке погладил и говорит:
– И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа били…
А Петруша еще горче плачет и говорит:
– Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:
– Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри
за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, –
авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.
Петруша спрашивает:
– А как же ты, Панюшка, постараешься?
– Да уж я штуку выдумал – постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.
– Не робей, – говорит, – Петька, все сделано; и не ходи никуда – с тебя наказанье избавлено.
Петька думает:
«Все равно: надо верить ему», – и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:
– Что, пастушонок утром приходил сечься?
– Как же, – говорит, – приходил, ваша милость.
– Взбрызнули его?
– Да, – говорит, – взбрызнули.
– И хорошо?
– Хорошо, постаралися.
Дело и успокоилось, а потом узнали, что
высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а
Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись,
а Петю уже не стали сечь.
Что же, – говорили, – уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.
Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?
И так он все и дальше жил.
Сделалась через несколько лет в Крыме война,
и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне
страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются – всякой
своего сына жалко.
А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:
– Велите, – говорит, – меня отвести в город – в солдаты отдать.
– Что же тебе за охота?
– Да так, – отвечает, – очень мне вдруг охота пришла.
– Да отчего? Ты обдумайся.
– Нет, – говорит, – некогда думать-то.
– Отчего некогда?
– Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, – обо мне плакать некому, – я и хочу идти.
Его отговаривали.
– Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:
– То и радостней: хохотать-то ведь веселее,
чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще
раз сказали ему:
– Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.
– Нет, мне, – говорит, – это будет утешнее.
Его и утешили, – отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, – с любопытством их стали расспрашивать:
– Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?
– Как же, – говорят, – видели.
– Небось, смеются все над ним, – какой увалень?
– Да, – говорят, – на самых первых порах-то
было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему
награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и
всем по одному роздал, а себя позабыл… Все стали головами качать и стали
ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:
– Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:
– Какой, мол, ты ласковый!
А наутро он раньше всех в казарме встал, да
все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и
старики у нас спрашивали: «Что он у вас дурачок, что ли?»
Сдатчики отвечали:
– Не дурак, а… малость с роду так.
Так Панька и пошел служить со своим
дурачеством и провел всю войну в «профосах» – за всеми позади рвы копал
да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к
пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.
Отправился он к татарам из Пензы и не бывал
назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных
Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А
Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час
держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал;
кого хотел – казнил, кого хотел – того миловал.
За отдаленностью дикой пустыни следить за
ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но
расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и
в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он
угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не
могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и
Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в
Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд
и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на
других воров.
Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не
показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть,
Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с
одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил
им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого:
– Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит:
– Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю.
Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле:
– Вот до чего тебя твое воровство довело!
Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу.
Ты бы лучше исправился.
А Хабибула ему отвечает:
– Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.
– Как это «некогда»! Только в том ведь и
дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все
само придет… В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось
дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет
все хорошее.
А Хабибула слушает и вздыхает.
– Нет, – говорит, – уже про это некстати и думать теперь!
– Да отчего же некстати-то?
– Да оттого, что я окован и смерти жду.
– А я тебя возьму да и выпущу.
Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит:
– Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне
сказал, чтобы я тебя «как свою душу берег», а ведь знаешь ли, как надо
сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого
пострадает – вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу,
когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай
себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить – ну, уж тогда не
меня обманешь, а Господа.
И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, в сказал:
– Ступай с миром на все стороны.
А сам остался ожидать здесь возвращения
Хана-Джангара, – и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке
воды осталось очень немножечко.
Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.
Осмотрелся Хан и спрашивает:
– А где Хабибула? Панька отвечает:
– Я отпустил его.
– Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?
– Я тебе говорю то, что взаправду сделал по
твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою
душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за
ближнего… Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы
других мучили, – вот возьми меня и вели меня вместо его мучить, – пусть
моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я
ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки.
Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:
– Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется.
Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку:
– А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был…
– Да, – отвечали татары все одним тихим
голосом, – нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а
теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть,
праведный. 1891г.