Владимир Крупин.

                                                                          Строгий батюшка

После празднования 1000-летия Крещения Руси стали возрождаться к жизни воскресные школы. Тогда я был свидетелем того, как молодой совсем батюшка заставлял писать ученицу воскресной школы объяснительную записку. — Пиши, — сурово говорил он, — пиши: раба Божия Евгения Его Преподобию отцу Константину. Посередине напиши крупно: объяснительная записка. Дальше пиши: я пропустила занятия в воскресной школе, потому что… Почему пропустила?
Ученица лет 11-12, с русой косой, вся красная, плачущая, прошептала:
— К бабушке ездила.
— Пирожками, небось, бабушка кормила? — сурово допрашивал отец Константин. — Пекла пирожки, небось, любимой внучке, а?
— Плюшки пекла, — шептала девочка.
— Вкусные, небось, плюшки, а? Пиши: пропустила занятия по нерадению и ложно понятому чувству долга заботы о ближних. Тебе надо было не плюшки есть, а молиться за свою бабушку. Небось, она комсомолкой была? Активисткой какой, что не понимает важности воскресной школы? Пиши: осознаю всю тяжесть своего проступка. Пиши… Теперь иди.
    И вот прошли долгие десять лет. То есть шли они долго, а прошли быстро. Мне позвонил отец Константин и попросил приехать к ним в воскресную школу. Я приехал. У иерея борода уже начинает седеть, трое его детишек уже подрастают, вот уже он и новое здание выстроил для воскресной школы. А в нем ведет занятие молодая учительница с русой косой Евгения Алексеевна. Ну совершенно не изменилась, только расцвела.
— Евгения Алексеевна, ведь это вы тогда писали объяснительную записку отцу Константину?
— Да.
— А как ваша бабушка? Здравствует?
— Еще как здравствует, — смеется Евгения Алексеевна, — на всю воскресную школу пирожки печет!

***

    Хотел я еще спросить, такая же она строгая с учениками, как прежний ее учитель, о. Константин? Но что спрашивать… Как без строгости в нашем деле? Когда она покрывается любовью, то становится великим благом.

                                                                                                        Сбрось мешок!

В девках я здоровая была, наравне с парнями мешки таскала. Тятя жалел, да ведь десять ртов в семье жалость заглушат.
    И вот, никогда не забыть, грузили баржу картошкой. С обеда начали, к вечеру ноги подгибаются. Парни мне стараются мешки поменьше наваливать, а все равно. Дождь шел, промокла я, продрогла, все прокляла. К вечеру дождь перестал. Тащу мешок, а тятя (он тоже грузил) говорит: «Варя, посмотри-ка какая красота». Я отвечаю: «Тять, как же я посмотрю, меня мешок к земле пригибает, только под ногами и вижу». — «Сбрось, говорит, мешок, успеешь натаскаться, а такое не увидь — и не увидишь. Коня, говорит, какого в радугу запрягли». Что такое, думаю. Сбросила тяжесть, разогнулась. И ровно в глазах воссияло. Думала — пожар.
    Вятка красная. Радуга во все небо. А над радугой, как под дугой, солнышко, поглядела я — как будто умылась, дышать легче стало.
    И вот, думаю, не обрати мое внимание отец на красоту, да раз, да другой, так слепой бы и прожила. А от него переняла и детям передала.
    Помню, пошла с дочкой за земляникой. День хороший, солнце. В березняке я нашла маленькую полянку и обомлела. Зову дочку, чуть не шепотом, ровно кого спугнуть боюсь. Полянка вся в землянике, красным-красна, и на ней роса играет.
    Дочка на голос прибежала, увидела, хлоп на колени — и рвать. Подожди, говорю, не убегут ягоды, ты полюбуйся. Она встала рядом, смотрела-смотрела и говорит: «Жалко, мама, ягоды трогать, давай просто так уйдем». Я засмеялась: «Милая ты моя! Ты красоту запомни, а пользу зачем упускать».
    И вот чем закончу. У этой дочки своя дочь. Гуляем мы втроем в парке, она дочери говорит: «Смотри, Машенька, какие цветы». На руки взяла: «Смотри, Машенька, какие облака».

                                                                                   С печи на полати

    У нас, когда кто-то хвастался, что хочет ехать в далекие края, ему говорили: «Поедешь, небось, с печи на полати». Но мы, русские, по неистребимой страсти поглощать пространство, ездили во все далекие края.
    Вот и я, грешный, обколесил, обстучал колесами по рельсам, облетел крыльями всю планету. Все видел: и горькое, и сладкое, и красивое, и зазывающее, и аккуратное, и строгое, и экзотическое, и яркое, всего полно во всех краях.
    Так отчего же единственным моим желанием было и остается одно: умереть на родине, где Господь вывел меня на Божий свет и упокоиться на той земле, по которой я ходил босыми ногами?
    Никакие знаменитые некрологи не заменят мне крохотного участка земли у нашей Троицкой церкви. Никакие мраморы, граниты не посоперничают с деревянным крестом, сделанным за полдня вятским плотником. А, может, уже и поздно мечтать о такой Божией милости. Но я молюсь! Молюсь: упокой, Господи, меня на родине, дай, Господи, смерть мирную и непостыдную и доброго ответа на Страшном Суде.
    О, как отрадно будет моей душе, что оставленное ею тело будет постепенно сливаться с землей родины. Конечно, не я первый говорю, что не все ли равно, где быть похороненным, но все кажется, что душе будет легче при прохождении мытарств, когда грешное тело будет там, где вышло на краткую земную жизнь. Ведь именно здесь, в этом селе, на его улицах, в его окрестностях, в лесах, на лугах, на реке, на первой покоренной вершине, Красной горе, я начинал жить. Мы были отчаянны, и вот, я думаю: кто же, если не Господь, спасал нас? Только Он. Это только представить: Вовка Ведерников притащил несколько пачек патронов, и мы бросали их в пылающий костер и ожерельем стояли вокруг огня. Трусили, но стояли.
    Патроны начинали рваться. Это же Господь запрещал пулям лететь в нас, а мы-то думали, что это мы такие смелые.
    А сколько раз подстерегала нас смерть на реке! По ней сплавлялось, это я потом узнал, по сто пятьдесят тысяч кубометров леса ежегодно. Представить это невозможно. Сплав был молевой, бревна плыли вольно, застревали на перекатах, заиливались, ложились на дно.
    Жарким летом вода скатывалась быстро, лес в верховьях застревал, и тогда, как раз напротив Красной горы, делали затор, перегораживали реку, бревна напирали, копились, кострились, как торосы, и эта запруда поднимала воду. Сам же затор тянулся на полтора-два километра. По нему ходили на ту сторону.
    Но наступал день, когда затор нужно было разбирать. Рубили стальные канаты — затор стоял. Тогда закладывали аммональные заряды, всех прогоняли подальше и поджигали бикфордов шнур. Взрывы были такой силы, что бревна летели, как спички из открытого коробка, если по нему снизу поддать рукой. Затор начинал подаваться и уходить.
    Было особой доблестью бежать по несущимся мокрым бревнам, в кипящей, коричневой от сосновой коры воде наперегонки на тот берег. И обратно.
Что нас уберегало? Босые, плохо одетые, худые, но веселые и счастливые. А с каких деревьев мы пикировали, с каких высоченных обрывов кидались зимой на лыжах!
    А еще мы мечтали о дальних странах. Мы же знали, что они есть, что есть города, железные дороги, большие самолеты, моря и океаны. Мы жадно читали книги. Слава Тебе, Господи, телевидения не было в нашем селе, это значит, что мы вырастали без его хамского вмешательства в наше сознание. А книги были хорошими — вот главное.
    Не было, к нашей печали, религиозной литературы, но уверен, что ее заменяла молитва за нас наших, еще до революции выросших, дедушек и бабушек.
    После ночной службы у Гроба Господня я вышел из храма и шел по Скорбному пути. Не было никого, Иерусалим спал. От моей рубашки еще пахло сладким ладанным дымом, на душе было спокойно. Вот, думал я, свершилось главное событие моей жизни — я причастился у Гроба Господня. Что бы теперь ни было, это причастие со мною. Так думал я, что прожил главный день жизни. Но еще прошло время, и я прочел у Отцов Церкви, что главный день земной жизни человека — это день его земной смерти, окончание земного сна, переход в жизнь вечную. То есть он у всех у нас еще впереди.
    А пока — вечерний свет. Вечеров каждого дня бывает в жизни очень много, тысячи, а вечер жизни один. Помню, набегавшись, наигравшись досыта, даже измучившись в беготне, мы садились на Красной горе и говорили. Не хотелось расходиться. Солнце уходило в темные заречные леса, становилось тихо и прохладно. Потом я прочел об этих минутах, что чуткие души слышат, как плачет умирающий день.
    Конечно, я буду плакать перед смертью: я так много свершил плохого, так многих обидел, столько принес родным и близким огорчений, что буду просить всех о прощении. А главное — Господа. Это Его я обижал, Его распинал своими грехами. Но то, что человек приходит ко Христу, — это главное дело жизни. Отсюда и смысл ее — спасение души. Только бы при последнем издыхании причаститься Святых Тайн Христовых, только бы успеть, как разбойнику, сказать: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».