2. Кто светел, тот и свят
Давно известно, что восприятие какого-либо предмета или явления во многом зависит от того, с каких позиций мы их воспринимаем, каков ракурс. И тогда слова, давно известные, привычные на слуху и не сулящие, казалось бы, новизну, приобретают совершенно новый смысл. Расцветают — как дивной красоты алмаз — многоцветием граней. И когда осознаешь, что в том же слове образование содержится очень важная для всех нас, а в особенности для тех, кто непосредственно связан с обучением и воспитанием, информация. Ведь его корень образ — есть икона. Вот и получается, что наипервейшей задачей «образователей», и не только дошкольных воспитателей, школьных учителей и вузовских преподавателей, но и, прежде, родителей, является не доведение до сведения юного человека некоей суммы знаний и привитие определенных навыков. Это разумеется само собой. Куда важнее, оказывается, извечное христианское стремление вернуть человеку, созданного по образу и подобию Божию, иконичность, некогда им трагично утраченную. Нам, Иванам, не помнящим своего высочайшего родства, русский язык настойчиво напоминает о нем, зовет прежде к постижению — еще до законов физики и химических формул, до математических уравнений и правил грамматики — именно этого совершенства. А потому и безобразие — есть именно потеря образа Божия. И как же понятна становится наша любовь к иконам, трепетное к ним отношение, ведь образ всегда стремится к первообразу.
А потому и наказание, без которого в процессе образования и воспитания никак не обойтись, есть дача наказа, то бишь, наставления, а значит, ничто иное, как органичная составляющая этого процесса. И уж никак не истязание.
Это как же так, восклицает наш внутренний гордец, — всякий человек есть икона?! А как же убийцы, террористы, воры, всякого рода проходимцы, которым несть числа. Парадоксальность, — но только внешняя — заключается именно в том, что и они, так страшно распорядившиеся данной им божественной свободой воли, — тоже «по образу и подобию», тоже иконы, только поврежденные. Порой до неузнаваемости. Восстановить же утраченную иконичность под силу ее Создателю, которому, в отличие от человеков, все возможно. Как это происходило в истории христианства со многими святыми. Как случилось и с тем, кто непостижимым для нас Промыслом Божиим из неистового гонителя христиан Савла стал святым первоверховным апостолом Павлом, а в одночасье, на Голгофе — с благоразумным разбойником, принесшим искреннее покаяние и первым же последовавшим вослед за воскресшим Спасителем в рай.
Вспомним, сколько копий было сломано, сколько слов потрачено педагогами и философами, писателями и политиками, всевозможными специалистами в области образования и воспитания по поводу формирования гармонически развитой личности, как непримиримы порой их позиции в определении самого главного — критериев этой самой личности. И это изрядно поднадоевшее: а Наполеон — личность? А Чингиз-хан? А Сталин? Как печально напоминают они незадачливого крыловского персонажа, умудрившегося разглядеть в музее превеликое множество букашек и таракашек, не заметив самого главного — слона. А ведь обретение личности — это, прежде всего иного, уподобление Тому, Кто Есть носитель Лика. И именно по этому пути шли все наши святые, иного просто нет. Что же касается пресловутых критериев, то о них убедительно свидетельствует Евангелие через слова и поступки, но прежде — поступки самого Христа. Личность — это Тот, кто будучи Господом, смиренно умывает пыльные ноги своим ученикам, простым галилейским рыбарям. Личность — это Тот, Кто с необозримой высоты Голгофского Креста, истекая кровью, зверски избитый и оплеванный, оклеветанный и осмеянный, р а с п я т ы й, одного взмаха ресниц Которого было бы достаточно, чтобы смести всю эту толпу, всю эту рать, весь этот неблагодарный, погрязший в мерзостях мир… просит Отца Своего Небесного: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк 23, 34).
Не приходилось ли вам задумываться о том, почему нам так больно, именно больно, смотреть на избитое, обезображенное лицо другого человека? Несколько лет назад, оказавшись в паломнической поездке в Никольском женском монастыре города Арзамас, с болью в сердце припал к иконе Пресвятой Богородицы, над которой глумились, в бесовском опьянении, безбожники, изрубив топором глаза Пречистой. Но, свершилось Божье чудо и над шрамами заново проявились очи Приснодевы, как вечное напоминание всем нам о том, что святыня поругаема не бывает. А разве ж человек — не святыня? И разве ж допустимо для нас, православных, называть несчастных обездоленных людей, все равно несущих на себе, пусть замутненный, но отпечаток Бога, постыдной аббревиатурой бомж, позабыв, что подобных людей на Руси всегда называли бродягами, бедолагами, что — помимо простой человечности самого слова — очень точно отражало их состояние. Вспомним, все эти уродливые наросты на нашем языке: «бомж», «зэк», «комбед», «наркомпрос», «наркомпром», «эсэсэсэр» и им подобные появились в нашем языке сразу же после воцарения безбожной власти. И неспроста, а как одно из позорных свидетельств отпадения русского человека от Бога, когда человек попросту перестал рассматриваться власть предержащими как творение Божие, Его образ.
Возможно, кто-то и спросит: а не все ли равно, как называть? Спешу уверить таковых, что все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Так, слово бродяга отдает некоей болью, чего никак нельзя сказать об аббревиатуре, из которой выхолощено человеческое чувство, в том числе и чувство сострадания к ближнему. Аббревиатура не может вызывать сострадания по определению! Как не может вызывать естественного гадливого чувства у русского человека слово килер, будучи лишенным русских корней, в противовес разящим наотмашь — убийца и душегуб.
Бескорневой язык — это беда. Лишая родных корней наш язык, мы, тем самым, грубо обрываем нити, связующие нас с Богом, ибо многие факты русского языка свидетельствуют о том, что он есть для нас не просто доведенная до совершенства лингвистическая система. Он ценен для нас еще и тем, и, прежде всего, тем, что в нем удивительным образом запечатлена высокая миссия русской нации.
Слово святой сродни слову свет. И это не только и не столько поэзия, сколько запечатленная самим языком истина. Вспомним знаменитую беседу преподобного Серафима Саровского с Н.А. Мотовиловым о смысле христианской жизни. По свидетельству Николая Александровича, «служки Серафима», как он себя называл, и благодаря которому мы являемся свидетелями замечательного откровения величайшего подвижника нашей веры, келья тогда наполнилась невообразимым благоуханием, а лицо преподобного просияло таким неземным светом, что глазам его собеседника стало невозможным взирать на святого старца. Да и многих святых отшельников люди, искавшие у них утешения в своих скорбях, находили, как известно, по тому дивному свету, что озарял по ночам укромные места их подвижнического обитания.
Печальный парадокс заключается в том, что очевидное одним совсем не обязательно становится таковым для других. Им невдомек слова одной из утренних молитв, обращенных к Создателю: «Ты бо еси истинный Свет, просвещаяй и освящаяй всяческая…». Вот и слово просвещение приобрело в России во времена Екатерины II совсем иной смысл. Новоявленными кумирами российской знати становятся в ту пору известные французские философы и писатели Жан-Жак Руссо и Франсуа Вольтер, перепиской с которыми так гордилась тогдашняя императрица. Но это их имена начертают на своих знаменах французские карбонарии: те, кому надлежало положить предел христианской Европе, те, кто посягнут на установленный Богом миропорядок. Это они, ученики «великих французских просветителей» будут свергать королей и рубить им головы на потеху черни. Случится непоправимое, что в свое время отзовется кровавым эхом и в нашем Отечестве тягчайшим грехом цареубийства — прервется генетическая преемственность высшей власти.
А в далеких от буйно помешанного Парижа чистых снегах Сарова денно и нощно, тысячедневно и коленопреклоненно на камне будет молить Царицу Небесную предстательствовать пред своим Божественным Сыном старец Серафим, неизменно смиренно именующий себя убогим. Дабы отвести от России, пусть на время, эту страшную болезнь и заразу — революцию. И пусть на одно столетие, но вымолит.
Невольно позавидуешь А.С. Шишкову, воскликнувшему некогда: «Слава тебе, русский язык, что не имеешь слова революция и даже равнозначащего ему! Да не будет оно никогда тебе известно, и даже на чужом языке не иначе, как омерзительно и гнусно!».
К слову, сокрушенную хрестоматийную фразу о декабристах, дескать, «страшно далеки они от народа», воспринимаю ныне как лучшие слова, сказанные когда-либо о русском народе, в те воистину благословенные времена страшно далеко отстоящем от тех, кто дерзнул поднять бунт против установленного Богом порядка и Его помазанника.
Как известно, конец — делу венец. Вот и жизнь святых угодников Божиих, этих неугасимых светильников святости, по окончании их земного срока преображается в житие. Но именно их — этих молитвенников и печальников Руси — земные слуги извечного врага рода человеческого нарекут мракобесами. Только вслушайтесь, беснующимися во мраке (!). А как же окончили свой земной путь те, кого некогда нарекли в России просветителями? Руссо убил каминными щипцами конюх Николас — любовник его распутной жены, которая не то, что читать, а и время-то по часам определяла с трудом. Воспитатель королевских детей своих собственных чад с беззаботной легкостью обрек на прозябание в казенных сиротских домах. Что же касается Вольтера, то конец этого изощренного философа-богохульника, вконец потерявшего рассудок, был таким омерзительным и страшным, что писать об этом даже не поднимается рука. Такие вот «жития»!
Неожиданным подтверждением того, что все люди — независимо от веры, которую они исповедуют ныне — призваны к жизни самим Христом, обратившимся в Нагорной проповеди к Своим ученикам с призывом: «Вы — свет мира» (Мф 5, 14), стал, в очередной раз, язык. Правда, на сей раз азербайджанский, в котором слово интеллигент звучит как зиялы, где корень «зия» означает луч, свет. Как же мудро народное сознание, предполагающее, что истинно интеллигентные люди, подлинная элита нации, — вне зависимости от рода занятий — призваны светить людям, быть лучезарными. Не перестаешь удивляться тому, как замечательно в русском языке преобразилось само слово интеллигент, уйдя от своего западного, исконного, чрезвычайно узкого функционального смысла. Что есть отражение свойств сугубо рационального плана, но никак ни душевных, а уж тем более духовных. А ведь только из такого понимания могло родиться чеховское: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».
Зимой, в самый канун 2000-летия Рождества Христова, автор этих строк исполнил наконец-то свой давний обет поклониться мощам великого святого, приехав 22 декабря в Дивеево. И сподобился нечаянной радости, — стал свидетелем незабываемого торжества прославления святых мощей первоосновательниц обители Александры, сестер Марфы и Елены, возлюбленных духовных чад Саровского чудотворца. Последняя панихида и первый молебен… Ну, за что мне такая радость?! Но главное, как оказалось, ожидало впереди. Следующей ночью тысячи паломников Крестным ходом понесли раки со святыми мощами по Богородичной Канавке. Температура низкая, но холода, кажется, не чувствует никто, в том числе и я, позабывший захватить перчатки и несущий в руках приобретенную здесь же специально для младшей дочери, которую недавно так замечательно исцелил святой Серафим, его икону, на которой преподобный с кроткой улыбкой на устах кормит из рук сухариком огромного медведя. Пламя свечей, хоругви, иконы, благоговейная молитва. Благодать! Но вот мы замечаем странное свечение, возникшее на горизонте. Оно напоминает столбы света, уходящие в небо, вернее, соединяющие небо с землей. По мере нашего движения они бледнеют, но вот впереди появляется новый столп, потом еще и еще… идущие рядом женщины из нашей паломнической группы вначале приостановились, было, как и все мы, пораженные невиданным зрелищем, спрашивают меня: как это понимать, что это может значить? И что мог на это ответить я, как и они зачарованно взирая на этот свет, прочерчивающий по линии дальнего горизонта свой, параллельный нашему, неповторимый Небесный Крестный ход. «Наверное, это знак того, что пока мы все делаем правильно…» — только и смог вымолвить в ответ…
Два важных урока вынес я тогда. Первый состоит в том, что чудо оказалось иным, нежели я это себе представлял. Раньше казалось, случись со мной такое, я в ужасе пал бы оземь, совсем как ученики Спасителя, каковыми их изображают обычно на иконе Преображения Господня. Почему же этого не случилось не только со мной, но и другими свидетелями чуда? Объяснить это могу только так: вот случись такое, скажем, на загаженной станции метро в озлобленной людской толчее или на каком-нибудь рынке с его неизменным сквернословием и удручающей нечистотой во всем, вот тут и вправду — страх и дрожь. Но когда ты шествуешь под чистым звездным небом Дивеева по Канавке Богородицы за мощами новопрославленных святых с молитвой на устах, святыми иконами и хоругвями — чудо так естественно, так органично. Все вокруг так свято, что светло. Все, даже сам воздух, земля, по которой идешь, пронизаны святостью, а значит и светом.
Еще я осознал тогда, что именно в этом, пусть кратковременном соборном устремлении к святости мы явили такую красоту, настолько были исполнены божественного достоинства, к которому с такой любовью и верой в нас, немощных, неизменно взывает Отец наш, что сами Небеса, казалось, залюбовались нами, направляя и укрепляя, освещая и освящая наш путь. И что так и только так мы не толпа и не быдло, а та великая нация, о которой чаял великий Гоголь. Вспомним: «…чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни на есть на земле, и косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Продолжение следует