Х.Толшемский. Радость отца Виссариона
В дни моей семинарской жизни пришлось мне один раз быть в гостях, в рождественские каникулы, у одного сельского уже довольно пожилого священника.
На святках я думал было остаться в семинарии, но мой товарищ, сын упомянутого священника, вызвал меня к себе в гости. За ним была прислана подвода и я согласился. Путь мы совершили благополучно, ехать надо было верст семьдесят, и прибыли в село ровно за два дня до праздника, уже перед самым вечером. Приняли меня у товарища очень радушно и отнеслись ко мне, как к родному. Маленькие – брат и две сестренки моего товарища все время вертелись около меня и расспрашивали, отчего я не поехал к своим папе и маме?
— Ведь они плачут, что тебя у них нет! – наивно говорили они.
Интересовались, много-ли сказок я знаю и знаю ли сказки про «страшное»? Мальчик же сразу вызвался спать со мною, а девочки отправляясь, перед сном, в свою комнату, убедительно просили меня не рассказывать сегодня братишке сказок.
— Лучше уже всем, завтра вечером, перед ужином – с мольбою в голосе упрашивали оно меня.
Матушка тоже отнеслась ко мне с полным вниманием и заботливостью, и мне было хорошо. Я чувствовал всю искренность этих добрых людей, так ласково меня принявших в преддверии великого праздника рождение Христа, принесшего на землю мир и благоволение человекам. Только батюшка показался мне каким-то особенным. Словно у него на душе была какая то тайна, казалось, он хотел бы открыть эту тайну, да почему то не может. Добродушный и ласковый он как будто чего то не договаривал и все смотрел куда- то, в пространство.
На другой день было воскресенье, неделя праотцев. Батюшка рано простился с ними и ушел из-за чайного стола, сказав как бы в извинение:
— Завтра в четыре часа к заутренней разбудить.
Я смутился, подумав, не беспокоим ли мы его перед праздником? Мой товарищ заметил мое смущение и сказал мне потом наедине:
— Ты, брат, не беспокойся! Мой папа ласковый и веселый всегда, но на Рождество с ним что- то особенное происходит. Никогда он не говорит про это, но мы уже знаем, в это время он душою витает где-то, в ином мире.
— Особенно с ним ничего наружно не случается, — прибавил товарищ, никому из посторонних и в голову не приходит, что душа его занята чем- то нездешним.
На другой день заутреню мы проспали, извиняя себя тем, что устали с дороги, и явились прямо к обедне, заняв место на правом клиросе. Дьякона при церкви не было и батюшка служил один.. Служил просто, серьезно и как то проникновенно, хотя в тоже время. И совершенно спокойно. Настало время чтения евангелия.
— Книга родства Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авра-а-а-амля.
В горле у батюшки заклокотало, и голос его, раньше чистый и звонкий как-то завыл. Но, остановившись на минуту, батюшка скоро справился с внутренним волнением, спокойно дочитал евангелие и затем всю службу совершил обычным образом.
Два дня прошли в предпраздничных приготовлениях. В доме, уже до нашего приезда, все было вымыто и вычищено, и матушка всецело отдалась теперь стряпне всевозможных праздничных снедей. Батюшка о. Виссарион, тоже занимался обычными своими делами, но был сосредоточен и неразговорчив. Видимо его глубоко занимало и сильно волновало событие, о котором он читал.
Настал великий христианский праздник…
Тихая, морозная ночь. Миранды звезд, на темно- бархатном синем небе. Точно ждут сонма ангелов с чудной песнью «Слава в вышних Богу». Небольшой, тонко звучный колокол сельской церкви, до того белой, что ее и не отличить от снежных сугробов, если бы крыша и карнизы над окнами не были выкрашены зеленою краской, весело гудит в морозном воздухе и точно будет в душе что-то дорогое, давно забытое.
Сияющий храм полон крестьянского люда. Дубленые овчинные полушубки и серые. Валянные из овечьей шерсти сапоги, преобладающее одеяние мужского поколения. Редко на ком овчинная сибирка, крытая сукном, или такой же тулуп, с волчьим воротником. Женщины и девицы в овчинных сибирках, крытых сукном, реже в некрытых дубленых полушубках.
Весь этот, до костей пропотевший, люд с фанатическим восторгом устремил возбужденные взоры на иконостас, освещенный сотнями трех копеечных свечек. Свечки вставлены в гнезда и без гнезд, куда только можно, на висящих, перед иконами, больших старинного вида лампадах. А с почерневших от времени, древних иконах смотрят строго сосредоточенные, почти суровые лица святых. Точно заглядывают в саму душу богомольцев, которые время от времени нет, нет, да и начнут быстро, быстро осенять себя крестным знамением. Вот, о. Виссарион в праздничной ризе,- с малиновыми цветами, по зелёному бархатному полю, стоит с кадилом в руках на середине церкви перед аналоем с праздничной иконой Рождества Христова. Стоит величественный, с длинными и густыми волосами, выпущенными наперед, по ризе с каким то особенным, светозарным взглядом. Весь трепещущий он точно готов в восторге пасть перед каким то ему одному явившимся ведением.
—«Величаем, Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне родшагося от безневестныя и пречистыя Девы Марии». – медленно и с чувством пропел о. Виссарион, а затем все более и более воодушевляясь, закончил «высшим гласом».
Все замерло с последним звуком. И только бы поклониться родившемуся Божественному Младенцу — как вдруг о. Виссарион разразился неудержимым рыданием. Он припал лицом к иконе и оставался так минуты три, вздрагивая всем телом. Вся церковь оцепенела, словно в ожидании чего-то неотвратимого. Но ничего особенного не произошло. О. Виссарион выпрямился, вытер мокрое от слез лицо и такой же величественный, с светозарным взором, спокойно пошел кадить в алтарь и по всей церкви. После обедни мы сразу отправились с о. Виссарионом по приходу – «со славой» — и ездили до вечера. А вечером, напившись чаю, о. Виссарион рассказал нам следующее.
***
— Когда мне было еще шесть лет, — начал он : — жив был мой дед, Егор Афанасьевич Крастелев, дьячок нашей церкви, уже заштатный. Жил он вместе с нами и очень любил нас малышей. Каждый вечер мы собирались около дедушки, и он учил нас петь разные церковные песнопения, а потом непременно рассказывал что-нибудь из священной истории ветхого и нового завета. На праздники же обыкновенно говорил о празднуемых событиях. Сидит, бывало дедушка на скамейке, навалившись спиною на стену и с закрытыми глазами, что слепец какой. А мы, затаив дыхание, смотрим ему в беззубый рот, словно желая высмотреть, что еще интересного скрывается там, за густыми седыми усами дедушки.
И хорошо, вдохновенно рассказывал дедушка! Точно, вот, сию минуту видит он то, о чем говорит. И нам казалось, что сами мы как будто тут же принимаем участие в рассказываемом событии. И замирало сердце наше в трепете. В напряжении мы вытягивали шеи, словно желая ближе и подробнее рассмотреть тех лиц или те предметы, о которых рассказывал нам дедушка.
Помню, наступал вечер накануне праздника Рождества Христова. Уже темнело. Весь день бушевал ветер, а к вечеру вьюга еще более усилилась. В комнатах тоже становилось свежо. Мы приставали к дедушке:
—Скоро-ли, дедушка, звезда появится? Мама говорит, что люди сегодня до звезды не едят! Скоро-ли же Боженькина звездочка загорит на небе? Ведь бедным людям есть хочется.
Дедушка, затопив лежанку, уселся перед огнем, на скамейке, а мы расположились на полу, у ног дедушки, около самой топившейся печки.
— Слушайте же, я расскажу про рождество Христово, принимая серьезный вид, сказал дедушка.
В царствование Ирода, царя иудейского, вышло повеление от римского кесаря – переписать всех поданных. И все должны были записаться в том городе или месте, где жили их предки и откуда пошел их род. Пошли из города Назарета и Иосиф Обручник с Пресвятой Девой Марией записываться в город Вифлеем, где родился и жил славный царь иудейский Давид, потому что и они были из рода и отечества Давидова.
От Назарета до Вифлеема дорога дальняя. Праведный Иосиф оседлал осла, привязал к седлу, по бокам, мешки с провизией и посадил на седло Деву Марию, а сам пошел пешком, ведя одной рукой, на поводу осла, а другой на веревке вола. Вола Иосиф взял, чтобы продать его где ни будь по дороге или в Вифлееме и на вырученные деньги прожить нужное время в городе. По прибытие в Вифлеем, там оказалось столько пришедшего на перепись народа, что Иосифу и Пресвятой Деве не оказалось и места в городе. Один дальний их родич указал им свою пастушескую пещеру за городом. В ней и расположились ночевать святые путники. Здесь же ночью и родился Христос Господь.
Пресвятая Дева запеленала Его и положила на сено и положила на сено, в ясли. А так как ночь была холодная, то ослик и вол, привязанные к яслям, согревали Его своим дыханием. Увлеченные дыханием дедушки, мы дрожали от волнения. Сам дедушка – с грустными и белыми, как вата, волосами представлялся нам Иосифом праведным, а остальную обстановку вертепа дорисовывало пылкое детское воображение. Воображение у меня так разыгралось, что при последних словах дедушки – я увидел скорбный взгляд вола, обращенный к Иосифу, и ясно услышал, как вол человеческим голосом проговорил:
— Не продавай меня от Боженьки! Возьми домой в Назарет!
Я горько заплакал от жалости к бедному волу, и дедушка, прекратив рассказ, начал утешать меня.
О. Виссарион остановился, в задумчивости, и провел рукой по лбу и затем, вздохнув, продолжал:
— С того самого дня – а с того времени прошло уже сорок четыре года,- прибавил он,- каждый раз, при наступлении праздника Рождества Христова, у меня в воображении с живейшею ясностью возникает Вифлеемская картина… С неописуемой радостью я поклоняюсь родившемуся Богомладенцу, плачу от умиления при взгляде на светозарное лицо Пречистой Приснодевы Марии, трепещу трепетом праведного Иосифа, в благоговении взирающего на лежащего в яслях – с небесным сиянием на челе – Младенца и на чудо безболезненного рождения Пренепорочной Девы – Матери. Я весь в восторге. Я желал бы оставаться у этих дорогих яслей навсегда. Рядом с сереньким осликом, своею голою белою губою чуть не касающемся личика Божественного Младенца. Но этот скорбный взгляд темно-бурого, круторогого вола, — из больших меланхолических глаз которого, как кристалл при свете, струится слеза, — так и напомнит мне слышанную в первый раз, при рассказе дедушки о Рождестве Христовом, горькую просьбу вола к старцу Иосифу: — Не продавай меня от Боженьки, возьми домой в Назарет.
— Ну, — понимаете ли? – ужасная жалость, прямо смертельная тоска всякий раз сжимает мне сердце! Ужели бедного волика продадут? О, Господи, не допусти этого! – всегда молюсь я, представляя горькую участь вола, если бы его продали… — говорил о. Виссарион.
Да, сорок четыре года, при наступлении праздника Рождества Христово, я несказанно радовался, вместе с ангелами воспевая чудную небесную песнь: «Слава в вышних Богу и на земле мир, человеках благоволения» . – и несказанно сжималось мое сердце тоской из-за слышанной, в детстве, скорбной просьбы вола. И я каждый раз, беззаветною верою, умственно взывал:
— О, Господи, не допусти этого!
— И вот, дорогие мои, — закончил свой рассказ о. Виссарион, Господь удостоил меня сегодня Своего откровения! Во время пения величания родившемуся Христу, мне – со всею ясностью – представилась Вифлеемская картина в вертепе и – чудо из чудес! – вол посмотрел на меня радостными глазами и как тогда, в детстве, человеческим же голосом громко сказал:
— Меня тогда не продали! Я возвратился в Назарет вместе со всеми…
1913 год