Х.Толшемский. Тяжелое испытание

 Второй час ночи. Не спится о. Фоме. Завтра служить обедню; много причастников, надо отдохнуть, а тут, вот, не спится. Третий уже раз о. Фома встает с потели и, накинув на себя подрясник, падает на колени перед образом Спасителя и почти со стоном изливает от сердца все одно и тоже моление.

— Вразуми Ты её, Господи, умягчи черствое сердце! Сам научи ее раскаянию! Ведь, если она находит нужным приступить к таинству покаяния, то, значит, ищет же она какого-либо облегчения; помоги же ей, Господи многомилостивый!

Тихо горит лампадочка перед образом Спасителя; кроткий лик Его возбуждает, в измученном сердце о. Фомы, умиление и какую-то тихую радость — точно куда-то далеко отлетела туга сердечная, что с самой вечерни не давала покоя. Ясный взор Христа точно в самую глубь души проникает, чтобы успокоить бедного пастыря, почти потерявшегося в своем бессилии вразумить грешницу, бывшую у него сегодня на исповеди, а благословляющая десница кроткого Богочеловека вселяет такую надежду, что о. Фома обливаясь слезами радости, бессознательно бормочет:

—Я знал, Господи, что Ты меня услышишь и помилуешь бедную рабу Твою! Да услышал уже, Господи, ибо я чувствую, что возрождение грешницы началось.

Успокоился о. Фома. Утомился он, лег снова на постель и крепким, здоровым сном проспал до утра.

Церковь у о. Фомы без приходная, богомольцы чисто случайные, хотя есть немного и завсегдатаи. Говельщиков было человек полсотни. Входили за ширму, высказывали в привычной шаблонной форме грехи: словом, делом, помышлением. Вздыхали. Вытирали иногда струившийся со лба пот и тупо смотрели в землю, ожидая обычного отпущения грехов.

А о. Фома не отпускает, все спрашивает:

— Да какие же грехи-то есть? Назови хоть один!

— Да всяких, батюшка, много, отвечает ожидающий отпущения, где их всех припомнишь, грехов-то! Все люди, все человеке.

Даст о. Фома совет, как воздержаться от грехов и как отвыкать от греховных склонностей, и прочитает разрешительную молитву, сознавая, что в какие – не будь десять минут, почти нечего не сделаешь для исправления греховной души. Так люди привыкли грешить , что грехи входят в обыденную их жизнь, как нечто  совершенно естественное, нормальное, как будто без них и жизнь была бы не полна.

Но, вот, наряду с заурядными, о суетившимися в житейской сутолоки  людьми, которые произнося на исповеди обычное: словом, делом, помышлением, тяжело вздыхают. Входит за ширму к о. Фоме молодая, элегантно, хотя и в темный цвет, одетая особа. Не вынимая из муфты рук, она опустилась на колени и тотчас же встала, приготовившись слушать вопросы священника.

— Какие грехи есть, что тяготит душу? — спросил о. Фома и сам припал головою к аналою, чтобы не смущать своим взором кающуюся.

Совершенно равнодушным тоном молодая особа заявила:

— Много против седьмой заповеди грешу.

— Больше не грешите! Вот, дайте перед Богом слово, что будете воздерживаться от греха.

— Я не могу дать этого слова,- спокойно заявила особа.

О. Фома почувствовал, что точно головой в стену ударился и, выпрямившись во весь рост спросил:

— Как это не можете дать слово? Ведь вы пришли каяться, то есть жалеть перед Богом о грехах, как о чём-то скверном, ужасном, оскорбляющем Его и позорящем самого человека. Больше грешить нельзя, —так и знайте !

—Я не могу не грешить, —так же равнодушно, как и раньше продолжала особа.

О. Фома совершенно растерялся. Какою-то дерзостью веяло от слов молодой женщины, точно глумится пришедшей над самым таинством покаяния. Но, ведь, этого же быть не может!

—Замужняя или девица?—немного оправившись, спросил о. Фома.

—Я вдова, батюшка,— последовал ответ.

—Выходите замуж и не грешите больше; дело у вас облегчается, раз вы свободны,— и ясна будет жизнь впереди. Ведь, хорошо жить со спокойною совестью,— говорил о. Фома, будучи уверен, что нашёл исход, по видимому, в самсюом трудном деле.

—Замуж выходить я не желаю, — почти с демоническим спокойствием заявила исповедница,— не желаю, во первых, потому, что не хочу иметь детей, ну – а не грешить, все-таки, не могу.

—А вы сознаете, что грех так жить?—уже со властью заговорил о. Фома. – Скажите по совести: одобрительное ли это дело, о котором вы заявляете, или нет? А, наконец, вспомните, что , ведь, вы не со мною разговаривать пришли сюда, а перед Богом излить скорбь своей души о содеянных грехах и, думается, просить у Бога милости, чтобы Он помог вам отстать от греховной наклонности. Вспомните грешницу, омывшую слезами своими ноги Господа Иисуса, — с какою радостью она возвратилась домой, получивши прошение! Вспомните преподобную Марию Египетскую,— что это была за грешница!—и, однако же какую радость она обрела, оставив греховную жизнь для служения Богу в смирении.

— Я знаю, что не хорошо так жить, но, ведь, я человек, и не могу иначе,— совершенно спокойно сказала исповедница и этим окончательно обескуражила бедного о. Фому.

Он убедился, что ни чем не может разогреть холодное сердце, и что гибнет Божие создание у него на глазах, его спасти надо, во чтобы то  ни стало, а он беспомощен. Холодный пот выступил по всему телу и о. Фома каким-то неестественным голосом сказал:

—Зачем же вы пришли сюда? Ужели только для того, чтобы заявить перед Богом, что и опять будете грешить? Ведь это ужасно, несчастный вы человек! Разрешение от греха я не могу вам дать и приобщаться святых тайн вы завтра не должны нигде, ибо в большой  грех впадете. К другому духовнику, раз вы уже ко мне обратились, вам тоже идти нельзя потому, что это значило бы пытаться снова обманывать Самого Христа и впадать в ещё более ужасное положение. Приходите завтра к обедне сюда, но к святому причащению не приступайте. Если приступите с  другими, то предупреждаю я уйду в алтарь или просто отстраню вас. Без разрешения грехов приобщаться нельзя, а разрешения, сами видите, дать нет возможности. Можете, продолжал о. Фома, конечно, завтра и вовсе не идти в церковь, но идти для вас будет полезнее, потому что, видя, как другие приступают к чаше Господней, вы, несомненно, пожалеете, что сами себя лишили этой радости.

Благословляя женщину, о. Фома ещё сказал ей:

—Идите теперь домой и Боже вас сохрани идти к другому духовнику или приступить ко святому причащению! Господь прощает только кающихся и чем больше люди жалеют, сокрушаются, плачут о том, что живя греховно, не повинуются воле Божией, тем более Он к ним милостив. Вы большая, но постарайтесь вдуматься, что перед Богом вы дитя малое и совсем не разумное. Как родители страстно ожидают извинения от провинившихся в чём-либо детей и как же они ласкают их, когда они придут просить прощения! Так и Господь ждет обращения и раскаяния грешников и с любовью принимает их и прощает, как детей Своих возлюбленных.

                                                                                                   ***

Старая Москва. Художник М. Сатаров.

Хорошо выспался о. Фома. Проснулся он довольно рано и осенив себя крестным знамением, весь проникнутый каким-то жизнерадостным чувством, сразу поднялся одеваться и готовиться к служению литургии. Но вдруг он вспомнил вчерашнюю барыню, которой не мог дать на исповеди разрешения грехов, и его сердце охватила какая-то безотчетная тоска и жалость к бедной грешнице, не чувствующей, по-видимому, никакого сожаления о своей греховной жизни. О. Фому охватило такое состояние, что он готов бы хоть сейчас бежать к этой женщине и со слезами, на коленях, умолять её, чтобы она сознала гнусность своего поведения и дала бы перед Богом обещание впредь не грешить.

И о. Фома сделал бы это непременно, но не знал, куда ему идти.

Чтение «правила», всегда так умилявшее и успокаивавшее душу , сегодня  решительно не достигало цели. Жалкое чувство к незнакомой женщине все усиливалось и не давало возможности углубиться в смысл много содержательных молитв перед святым причащением. О. Фома живо представлял себе картину, как причастники будут, все до единого, приступать к святому причащению, а эта бедная, никому неведомая, всем чужая, точно отверженная, будет с грустью стоять в стороне, лишенная Богом милости и прощения.

Горькие слезы неудержимо лились из глаз о. Фомы и он со стонами взывал к лику Спасителя:

—Господи, будь милостив к бедной грешнице! Вразуми её и умягчи сердце, дабы она нашла отраду в заповедях  Твоих. А что, если она пойдет к святому причастию? – подумал о. Фома.

 При этой мысли кровь леденела у него в жилах. Он , конечно, не причастил бы неразрешенную от грехов, но ведь она могла бы дойти до отчаяния и с ужасом уйти из храма. О Господи, не допусти! О Господи, спаси!

И зачем только велел он ей прийти к обедне. Уж лучше бы она шла в другую церковь и там успокоилась и одумалась. Сохрани Бог, чтобы она не дерзнула и к другому священнику пойти на исповедь.

Со страхом пошел о. Фома в церковь, думая что-то будет. Состояние его души было настолько тревожно, что, несмотря на то, что в церкви ещё не было ни одного человека, когда он читал входные молитвы, то боязливо осматривался по сторонам, точно предполагая встретить взором бедную грешницу, приютившуюся где-нибудь тут в углу.

Началась обедня. Церковь, очень не большая по размерам, наполнилась богомольцами с ясными, торжественными, сосредоточенными лицами.

Тоскливо сжалось сердце о. Фомы, он не видит среди богомольцев женщины, о которой так усердно молился предшествующую ночь и минувшее утро.

— Господи, верую, что ты не хочешь смерти грешника и не дашь погибнуть ему в беззакониях, с дерзновением подумал пастырь и дрожащими руками открыл царские двери на малый вход. Быстро окинув взором всю церковь, он не нашел ту, которую страстно бы хотел видеть коленопреклоненную со взором, затуманенным слезою и сосредоточенным на лике Спасителя. «Нет, не пришла. О, Господи, ужели допустишь до погибели?»

—Мир, всем! – произнес о. Фома и поднял для благословения руку. Глубокий вздох облегчения вырвался из груди его, и крупные слезы закапали из глаз. Она тут. Ещё за несколько минут её не было, и только перед самым чтением Евангелия появилась она и как вчера стояла по видимому бесстрастно на прежнем месте. В большом волнении и с дрожью в голосе совершал о. Фома дальнейшую службу и не один раз проливал слезы радости по причине начавшегося обращения бедной грешницы. Самый факт присутствия её за обедней ясно свидетельствует об этом.

Когда было произнесено со страхом Божием и верою приступите, все двинулись к алтарю, но она спокойно осталась на месте и, как показалось о. Фоме, смотрела на него точно бы вызывающим взглядом, что только на мгновение смутило его. Но сердце подсказывало, что Господь довершит начатое и он отчетливо, с глубоким чувством смирения и полный уверенности начал произносить исповедание перед великим моментом причащения святых Христовых таин.

—Верую Господи и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедший в мир грешный спасти, от них же первый есм аз.

При этих словах как будто дрожь пробежала по всему телу элегантной женщины и она, невольно опустилась на колени, обратив взор на чашу священника. А когда последний произнес: «Молюся Тебе, помилуй мя и прости ми прегрешения моя вольная и невольная»,  — она припала к полу лицом, на муфту и так оставалась до конца молитвы. По окончании причащения о. Фома выслал ей просфору, которую она приняла с блистающим взором и благодарно посмотрела на о. Фому, радостно произносившего начало к чтению благодарственных молитв по причащении:

— Слава Тебе Боже, слава Тебе Боже, слава Тебе Боже.

По окончании обедни, наряду с другими, подошла к кресту и она и поцеловала руку о. Фомы, медленно удалилась

                                                                                                               ***

На следующей недели элегантная особа опять появилась в числе говеющих и особенно часто молилась на коленях. О. Фома радовался и находился в каком-то  восторженном состоянии и служение совершал особенно вдохновенно. Эта неделя для него была особенная, точно всю неделю беспрерывно совершалось какое-то особенное таинство, в котором главную роль играла чуть было не погибшая, но чудом спасшая женщина, а о. Фома в страшном напряжении всех душевных сил следил за медленным процессом  этого чуда  и переживал ужасное чувство зрителя, принужденного присутствовать при гибели другого человека, а затем и чувство радости, от слабой надежды, до полной уверенности  в спасении этого человека.

Горячо молился о. Фома и дома о спасении этой женщины и с нетерпением пятницы, придёт ли на исповедь и она?

« Придет, непременно придет» — думал о. Фома и неизъяснимое чувство радости каждый раз наполняло его душу, когда он думал, что на небе большая бывает радость об одном кающемся грешнике.

Старая Москва.Художник М.Сатаров

Вот и пятница. Отошла вечерняя служба, и о. Фома не без волнения, занял свое место за ширмой. Исповедников не много – десятка два. Входят старушки, грехи которых сводится все к прошедшему:- погрешила грешница на своем веку. Помолись батюшка. Входят отставные военные, которые видом своим уже говорят, что всякое бывало. Входят подростки, которые, видимо, еще не понимают, что такое и грехи, сконфуженно постоявши молча, с какою-то улыбкой заявляют, всем грешен.

Нервное напряжение о. Фомы доходит до высокой степени. Долгое ожидание, что, вот, войдет и она и в какой-то форме выскажет свое раскаяние-возбуждает чувство нетерпения : Как будто надоело слушать обычные фразы: « словом, делом и помышлением»… Это не покаяние, а простая вывеска — « вот мол, батюшка, я каков – и иным быть не умею,- до чего тебе, кроме этого, нужно?- знамо: все люди, все человеки»…

Вот, вошла…Тихо, спокойно… Постоявши с минуту, так же тихо и спокойно опустилась на колени и припавши к полу, разразилась глухими, сдерживаемыми рыданиями.. Все тело ее конвульсивно вздрагивало, точно охваченное судорогами … Лились обильные слезы, когда, наконец, бедная женщина выпрямилась, оставаясь стоять на коленях.

А о. Фома, сам растроганный до слез, положив руку на голову плачущей, тихо приговаривал:

— Обильный дождь всегда обещает и богатую жатву. Много плачем в раскаянии – больше любви к нам от Господа… « Господь  и Бог наш Иисус Христос  — благодатью Своего  человеколюбия да простит ти, чадо, вся согрешения»..

Разрешительная молитва кончена, и бедная женщина припала со слезами к руке священника, приговаривая сквозь слезы:

— Я решилась либо выйти замуж, либо оставить другую жизнь. Спасибо вам, батюшка…

— Вот, и слава Богу! Вот, и хорошо, все будет по воли Божией и будете наслаждаться спокойствием совести. Теперь будьте только тверды – и Господь все устроит к лучшему.

Великой радостью было для о. Фомы обращение светской женщины, для которой требование подчиниться заповеди Божией казалось, по-видимому, оскорблением. По крайней мере, она не могла терпеть вторжение в ее действия чужой воли. О. Фома был уверен, что теперь она устоит, но знал, что ей придется вытерпеть еще много и весьма сильных искушений. Поэтому, он горячо молился перед сном о своей новой духовной дочери:

— Господи, не дай ей искуситься паче, нежели она может понести!

« О, это светское общество! – думал о. Фома.- На таинства и все церковные обряды многие из этого общества смотрят, как на предание отжившей старины, исполняют религиозные обычаи частью по воспоминаниям детства – так де это уж заведено, — частью, чтобы не возбудить неудовольствие близких родных, да и вообще, как будто не хочется отставать от других. А, ведь, часто люди бывают хорошие сами по себе, но нет у них теплоты чувства веры».

                                                                                      ***

В одну из суббот, только что кончилась всенощная, докладывают о. Фоме, что его желаю видеть.

— Попросите в ризницу, я сейчас выйду, сказал о. Фома снимая с себя облачение.

При входе в ризницу, навстречу о. Фоме поднялся господин, на вид лет под пятьдесят, довольно моложавый и отрекомендовался:

— Князь Караваев.

— Прошу присесть ваше сиятельство, предложил о. Фома и сам опустился на стул, по другую сторону канцелярского стола. – Что прикажите?

— Я к вам с просьбой, батюшка, заговорил довольно мягким приятным голосом князь: — у вас была Варвара Игнатьевна Комельская и после этого совершенно изменилась, в ущерб моим интересам, и стала совершенно невозможною. Виною этого обстоятельства. Простите, батюшка, я считаю всецело вас! Поэтому просил бы вас как-нибудь наладить дело без ненужных никому инцидентов. Я все равно не уступлю своего положения, вы сами понимаете, как велико мое влияние, и мне не хотелось бы вводить вас в неприятность.

— Простите, ваше сиятельство, — крайне смущенный и взволнованный, заговорил о. Фома:- я вас совсем не понимаю, да и понять боюсь. Варвара Игнатьевна была не у меня, как вы изволите думать, а на исповеди, — хотя и у меня на исповеди, но это совсем уже другое дело. И если в результате исповеди оказалось, что она отказалась продолжать прежнюю жизнь, в ущерб вашим интересам, то этого я изменить не могу – и она не может, ибо дала Богу обещание не грешить. Она теперь чувствует себя спокойною в своей совести, потому что чиста перед Богом, да и перед вами не делает нечего преступного.

— Я этого допустить не могу! – раздраженно заговорил князь. – В мою, жизнь кажется, никто не имеет право вмешиваться и изменять ее по своему. Вторгаться в чужую жизнь ведь, это наконец, нечестно, батюшка! Как вы полагаете?

— Правду изволите говорить, — согласился о. Фома, но ваше сиятельство, ведь, вы то и вторгаетесь в чужую жизнь, а в вашу никто. Варвара Игнатьевна решила изменить свою жизнь по отношению к вам и полагаю, она свободна сделать это. Я никоим образом в вашу жизнь не вторгался, но сейчас имею это намерение, ибо вы сами заговорили о нечестном вторжении в чужую жизнь. Женитесь-ка, ваше сиятельство на Варваре Игнатьевне, — это был бы с вашей стороны честный поступок! Разумеется, я говорю это при условии, если сама она изъявит согласие на это. И по-моему, для поддержания или, вернее, для восстановления вашей княжеской чести, я подчеркиваю последнее, другого исхода нет.

Князь вскочил в негодовании и глухим голосом едва произнес:

— Вы меня оскорбляете. Вы мне говорите вещи, совершенно дикие, не согласные с достоинством моего происхождения и положения.

— Зато я говорю вещи, согласные с достоинством человека, — возразил о. Фома. – По моему, лучше быть человеком, чем князем без благородства человеческой души. Об этом следует хорошенько подумать. А князю следует заботиться о благородстве души еще больше, чем обыкновенным смертным.

— Да я не могу этого, у вас свои понятия, — раздраженно заговорил князь, для женитьбы нужна подходящая партия по родовитости и по сословию.

— Ну, а не для женитьбы курс состояния и цена родовитости не имеют значения? – иронически возразил о. Фома. Поймите ваше сиятельство! Ведь, подобные воззрения сводит ваше сиятельное достоинство в разряд простых животных, где кроме инстинктов, ничего решительно нет.

— Согласитесь, что я не могу же жениться на ком – ни будь! Что скажут обо мне в свете? Ведь, меня на смех подымут, я буду притчей в обществе, мне показаться никуда нельзя будет!- извергал фразы князь.

— А теперь ничего не говорит и никто не смеется? Может быть, вот, теперь то вы и сделаетесь притчей в обществе, когда станет всем известно. Что Варвара Игнатьевна на вашу нечестность не отвечает ничем и прежние отношения прекратила навсегда? Скажут, что она знать вас не хочет за вашу нечестность по отношению к ней. Ведь, каждый из вашего круга знает, что она не кто-нибудь, а из хорошей дворянской семьи и для кого угодно из родов княжеских могла бы составить прекрасную партию и ее бы любили и берегли, как свою, в вашем же обществе, если бы вы князь, не загородили к этому дорогу! Уже одно то, что она сознала уклонение своей жизни от нормы Божьего закона и твердо решила в будущем держаться этой нормы, ясно показывает, что она нравственно высокая личность.

— А, что если я не перенесу разлуки с ней? На чьей совести тогда ляжет это несчастье? – с отчаянием сказал князь. Ведь я жить без нее не могу, я привык к ней, она для меня необходима, как воздух, как вода, как пища! Без нее вся жизнь моя пойдет на смарку.

—Вот я и советую вам жениться,- это прямой путь к законному счастью, то есть к разумному, а не по влечению только инстинктов.

— Вы глумитесь надо мной, батюшка, не больше, ни меньше. Мне почти пятьдесят лет и я нахожу, что в эти годы, когда уже привык к известному образу жизни, глупо жениться и ломать свою жизнь, чтобы строить её по-новому.

— Простите, князь нам с вами говорить больше не о чем, — сказал о. Фома и встал. Вы находите умным жить по- прежнему, а я на это противоположных воззрений. Всякое свое, о. Фома поклонился и пошел к двери.

— Батюшка да поговорите вы с ней! – взмолился князь, ваше одно слово сделает все, и я вечно и несказанно буду вам обязан, войдите в мое положение, умоляю вас!

— Очень рад войти в ваше положение,- серьезно сказал о. Фома, но с другой стороны, а не с той, с которой вам желательно. Я не ходатай и не адвокат Варвары Игнатьевны, но именно советую вам жениться, если вы желаете быть честным. Посудите сами, одобрительна ли ваша жизнь, с самой невзыскательной точки зрения общечеловеческого здравого смысла? Иными словами одобряет ли совесть и общественное мнение вашу жизнь? А затем, кто может одобрить вас, сиятельного князя, за то, что вы у девушки хорошего рода, дворянки и материально состоятельной, отняли возможность выхода в замужество?

Князь опять вспылил и не мог промолчать

— Я в жизни ничего дурного не сделал и нечестно никогда не поступал!- сказал он. Что же касается семейной жизни, то на это у меня свои воззрения и поступаться ими я ни перед кем не намерен!

— Конечно, вы вольны держаться ваших воззрений, — заметил о. Фома, но уверен, что стойкость этих воззрений не будет уже иметь ни какого влияние на Варвару Игнатьевну. Я это чувствую, хотя до сих пор совсем ее не знал, она устоит в своем слове перед Богом. И вы тоже против Бога не идите. Простите, князь! Когда изменится ваше воззрение, то я с удовольствием рад с вами беседовать и помочь вам в устроении ваших семейных дел.

Князь, сконфуженный, поклонился и ушел.

Через некоторое время, в один большой праздник, вдруг видная фигура князя появилась в церкви о. Фомы за обедней. После окончания службы, князь с ясной улыбкой, подошел к о. Фоме и весело доложил:

— Я, батюшка, решился… Благословите…

—Очень рад за вас! – с чувством ответил о. Фома. Бог благословит и дай вам Бог счастья!  

Х.Толшемский. «К свету невечернему» 1913г