Н.С.Лесков.Жемчужное ожерелье.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

 

     В  одном  образованном  семействе  сидели  за  чаем друзья и говорили о

литературе  —  о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и

бледнеет.  Я  припомнил  и  рассказал  одно  характерное замечание покойного

Писемского,  который  говорил,  будто  усматриваемое  литературное оскудение

прежде  всего  связано  с размножением железных дорог, которые очень полезны

торговле, но для художественной литературы вредны.

     «Теперь  человек  проезжает  много,  но  скоро  и  безобидно, — говорил

Писемский  и  оттого  у  него  никаких  сильных впечатлений не набирается, и

наблюдать  ему  нечего  и некогда, — все скользит. Оттого и бедно. А бывало,

как  едешь  из  Москвы  в  Кострому  «на  долгих», в общем тарантасе или «на

сдаточных»,  —  да  и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и

постоялый  дворник шельма, а «куфарка» у него неопрятище, — так ведь сколько

разнообразия  насмотришься.  А  еще  как  сердце  не  вытерпит,  —  изловишь

какую-нибудь  гадость во щах да эту «куфарку» обругаешь, а она тебя на ответ

—  вдесятеро  иссрамит,  так  от  впечатлений-то  просто и не отделаешься. И

стоят  они  в тебе густо, точно суточная каша преет, — ну, разумеется, густо

и  в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному — бери тарелку,

не  спрашивай; ешь — пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь,

и  только  всех  у  тебя  впечатлений,  что  лакей  сдачей  тебя обсчитал, а

обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда».

     Один  гость  на  это  заметил,  что  Писемский оригинален, но неправ, и

привел  в  пример  Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят,

однако  же  видел  и  наблюдал  много,  и  фабулы  его рассказов не страдают

скудостию содержания.

     —  Исключение  составляют  разве  только одни его святочные рассказы. И

они,  конечно,  прекрасны,  но  в них есть однообразие; однако в этом винить

автора  нельзя,  потому  что  это  такой  род литературы, в котором писатель

чувствует  себя  невольником  слишком тесной и правильно ограниченной формы.

От  святочного  рассказа  непременно  требуется,  чтобы  он  был приурочен к

событиям  святочного  вечера  —  от  Рождества  до  Крещенья,  чтобы  он был

сколько-нибудь   фантастичен,   имел   какую-нибудь   мораль,   хоть   вроде

опровержения  вредного  предрассудка,  и  наконец  —  чтобы  он  оканчивался

непременно  весело.  В  жизни  таких  событий бывает немного, и потому автор

неволит  себя  выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через

это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.

     —  Ну,  я  не совсем с вами согласен, — отвечал третий гость, почтенный

человек,  который  часто  умел  сказать  слово  кстати.  Потому  нам  всем и

захотелось его слушать.

     —  Я думаю, — продолжал он, — что и святочный рассказ, находясь во всех

его   рамках,   все-таки  может  видоизменяться  и  представлять  любопытное

разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.

     —   Но   чем  же  вы  можете  доказать  ваше  мнение?  Чтобы  оно  было

убедительно,  надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни

русского  общества,  где  отразился  бы и век и современный человек, и между

тем  все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было

бы  и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело

бы не грустное, а веселое окончание.

     — А что же? — я могу вам представить такой рассказ, если хотите.

     —  Сделайте  одолжение!  Но только помните, что он должен быть истинное

происшествие!

     —  О,  будьте уверены, — я расскажу вам происшествие самое истиннейшее,

и  притом  о  лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного

брата,  который,  как  вам,  вероятно,  известно, хорошо служит и пользуется

вполне им заслуженною доброю репутациею.

     Все   подтвердили,   что  это  правда,  и  многие  добавили,  что  брат

рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.

     —  Да,  —  отвечал тот, — вот я и поведу речь об этом, как вы говорите,

прекрасном человеке.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

     Назад  тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он

тогда  служил,  и  точно  его какая муха укусила — приступил ко мне и к моей

жене с неотступною просьбою: «Жените меня».

     Мы  сначала  думали,  что  он  шутит,  но  он  серьезно и не с коротким

пристает:  «Жените,  сделайте  милость!  Спасите  меня  от невыносимой скуки

одиночества!  Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции,

—  хочу  иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы.

Жените!»

     —  Ну  да  постой  же,  —  говорим,  —  все это прекрасно и пусть будет

по-твоему,  —  Господь  тебя благослови, — женись, но ведь надобно же время,

надо  иметь  в  виду  хорошую  девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и

чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.

     А он отвечает:

     —  Что  же — времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, — вы

меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.

     —  Э, — говорю, — да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел

от  скуки. (Слова «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, —

говорю,  —  с  тобой  дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты

вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.

     Думал,  что  все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это

затея  очень  далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и

вижу, что у них уже дело созрело.

     Жена говорит мне:

     —  У  нас  была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать

ей  платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели

за  чаем,  и  брат  говорит:  «Вот  прекрасная  девушка!  Что  там еще много

выбирать — жените меня на ней!»

     Я отвечаю жене:

     — Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.

     —  Нет,  позволь, — отвечает жена, — отчего же это непременно «одурел»?

Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?

     — Что это такое я уважал?

     — Безотчетные симпатии, влечения сердца.

     —  Ну,  —  говорю,  — матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо

вовремя  и  кстати,  хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно

сознанного,  из  признания  видимых  превосходств души и сердца, а это — что

такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.

     —  Да,  а  ты что же имеешь против Машеньки? — она именно такая и есть,

как  ты говоришь, — девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного

и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.

     —  Как!  —  воскликнул  я,  —  так  это  ты  уж  и  с ее стороны успела

заручиться признанием?

     —  Признание,  — отвечает, — не признание, а разве это не видно? Любовь

ведь  —  это  по нашему женскому ведомству, — мы ее замечаем и видим в самом

зародыше.

     —  Вы, — говорю, — все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь

женить,  а  там  что  из  этого  выйдет  —  это  до вас не касается. Побойся

последствий твоего легкомыслия.

     —  А  я  ничего,  —  говорит, — не боюсь, потому что я их обоих знаю, и

знаю,  что  брат  твой — прекрасный человек и Маша — премилая девушка, и они

как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.

     — Как! — закричал я, себя не помня, — они уже и слово друг другу дали?

     —  Да,  — отвечает жена, — это было пока иносказательно, но понятно. Их

вкусы  и  стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, — он,

наверно, понравится старикам, и потом…

     — Что же, что потом?

     — Потом — пускай как знают; ты только не мешайся.

     —  Хорошо,  —  говорю,  —  хорошо,  —  очень рад в подобную глупость не

мешаться.

     — Глупости никакой не будет.

     — Прекрасно.

     — А будет все очень хорошо: они будут счастливы!

     —  Очень рад! Только не мешает, — говорю, — моему братцу и тебе знать и

помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.

     —  Что  же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это

нимало  не  мешает  Машеньке  быть  прекрасною  девушкой,  из которой выйдет

прекрасная   жена.  Ты,  верно,  забыл  то,  над  чем  мы  с  тобою  не  раз

останавливались:  вспомни,  что у Тургенева — все его лучшие женщины, как на

подбор, имели очень непочтенных родителей.

     —  Я  совсем  не  о  том  говорю.  Машенька  действительно превосходная

девушка,  а  отец  ее,  выдавая  замуж  двух старших ее сестер, обоих зятьев

обманул и ничего не дал, — и Маше ничего не даст.

     — Почем это знать? Он ее больше всех любит.

     —  Ну,  матушка,  держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная»

любовь  к  девушке,  которая  на  выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть

нельзя  —  он  на  том  стоит,  и  состоянию-то  своему, говорят, тем начало

положил,  что  деньги  в большой рост под залоги давал. У такого-то человека

вы  захотели  любви  и  великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые

его  два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде

с  ним,  то  уж  моего  братца, который с детства страдал самою утрированною

деликатностию, он и подавно оставит на бобах.

     — То есть как это, — говорит, — на бобах?

     — Ну, матушка, это ты дурачишься.

     — Нет, не дурачусь.

     —  Да  разве ты не знаешь, что такое значит «оставить на бобах»? Ничего

не даст Машеньке, — вот и вся недолгa.

     — Ах, вот это-то!

     — Ну, конечно.

     —  Конечно,  конечно! Это быть может, но только я, — говорит, — никогда

не  думала, что по-твоему — получить путную жену, хотя бы и без приданого, —

это называется «остаться на бобах».

     Знаете  милую женскую привычку и логику: сейчас — в чужой огород, а вам

по соседству шпильку в бок…

     — Я говорю вовсе не о себе…

     — Нет, отчего же?..

     — Ну, это странно, ma chere! {Моя дорогая (франц.)}

     — Да отчего же странно?

     — Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.

     — Ну, думал.

     — Нет — совсем и не думал.

     — Ну, воображал.

     — Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!

     — Да чего же ты кричишь?!

     — Я не кричу.

     — И «черти»… «черт»… Что это такое?

     — Да потому, что ты меня из терпения выводишь.

     —  Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе

приданое…

     — Э-ге-ге!..

     Этого  уже  я  не  выдержал  и,  по выражению покойного поэта Толстого,

«начав  —  как бог, окончил — как свинья». Я принял обиженный вид, — потому,

что  и  в  самом  деле чувствовал себя несправедливо обиженным, — и, покачав

головою,  повернулся  и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь,

почувствовал неодолимую жажду отмщения — снова отворил дверь и сказал:

     — Это свинство!

     А она отвечает:

     — Mersi, мой милый муж.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

 

     Черт  знает,  что за сцена! И не забудьте — это после четырех лет самой

счастливой  и  ничем  ни  на  минуту  не  возмущенной  супружеской  жизни!..

Досадно,  обидно  —  и  непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все

это  набаламутил  брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь

он  в  самом  деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему

нравится  и  на  ком  ему жениться?.. Господи — в этом сыну родному нынче не

укажешь,  а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому,

наконец,  праву?..  И  могу  ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы

утвердительно  предсказывать,  какое  сватовство  чем  кончится?..  Машенька

действительно   превосходная   девушка,  а  моя  жена  разве  не  прелестная

женщина?..  Да  и  меня,  слава богу, никто негодяем не называл, а между тем

вот  мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной

жизни,   теперь  разбранились,  как  портной  с  портнихой…  И  все  из-за

пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…

     Мне  стало  ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я

ее  слова  уже  считал  ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и

недовольном  настроении  уснул  у  себя  в кабинете на диване, закутавшись в

мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…

     Подкупающая  это  вещь  —  носильное  удобное  платье, сработанное мужу

жениными  руками!  Так  оно  хорошо,  так  мило  и  так вовремя и не вовремя

напоминает  и  наши  вины  и  те  драгоценные ручки, которые вдруг захочется

расцеловать и просить в чем-то прощения.

     —  Прости  меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я

вперед не буду.

     И  мне,  признаться,  до того захотелось поскорее идти с этой просьбой,

что я проснулся, встал и вышел из кабинета.

     Смотрю — в доме везде темно и тихо.

     Спрашиваю горничную:

     — Где же барыня?

     —  А они, — отвечает, — уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу.

Я вам сейчас чай приготовлю.

     «Какова!  —  думаю,  —  значит, она своего упорства не оставляет, — она

таки  хочет  женить  брата  на  Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и

пусть  их  Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже

еще  и  более, потому что те сами жохи, а мой брат — воплощенная честность и

деликатность.  Тем  лучше,  — пусть он их надует — и брата и мою жену. Пусть

она обожжется на первом уроке, как людей сватать!»

     Я  получил  из  рук  горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое

завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.

     Занятие  это  увлекло  меня  далеко  за  полночь,  а  жена моя с братом

возвратились в два часа и оба превеселые.

     Жена говорит мне:

     —  Не  хочешь  ли  холодного  ростбифа  и  стакан  воды с вином? а мы у

Васильевых ужинали.

     — Нет, — говорю, — покорно благодарю.

     — Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.

     — Вот как!

     — Да — мы превесело провели время и шампанское пили.

     —  Счастливцы!  —  говорю,  а  сам  думаю: «Значит, эта бестия, Николай

Иванович,  сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром.

Теперь  он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом

— быть бычку на обрывочку».

     А  чувства  мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее

прощенья  в  своей  невинности.  И  даже если бы я был свободен и имел досуг

вникать  во  все  перипетии  затеянной  ими любовной игры, то не удивительно

было  б,  что я снова не вытерпел бы — во что-нибудь вмещался, и мы дошли бы

до  какой-нибудь  психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором

я  вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и

к  празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни

и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.

     А  дома  у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под

свой   кров,  довольный  тем,  что  освободился  от  судебных  занятий  меня

встретили  тем,  что  пригласили  осмотреть  роскошную  корзину  с  дорогими

подарками, подносимыми Машеньке моим братом.

     — Это что же такое?

     — А это дары жениха невесте, — объяснила мне моя жена.

     — Ага! так вот уже как! Поздравляю.

     —  Как  же!  Твой  брат  не  хотел  делать  формального предложения, не

переговорив  еще  раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло,

сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.

     — Да и прекрасно, — говорю, — незачем было меня и ждать.

     — Ты, кажется, остришь?

     — Нисколько я не острю.

     — Или иронизируешь?

     — И не иронизирую.

     —  Да  это  было  бы  и  напрасно,  потому  что,  несмотря  на все твое

карканье, они будут пресчастливы.

     —  Конечно,  —  говорю,  — уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая

пословица: «Кто думает три дни, тот выберет злыдни». Не выбирать — вернее.

     —  А  что  же,  — отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, — ведь

это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.

     —  Почему  же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи

к девушкам сватаются.

     —  Да,  сватаются  —  это  правда,  но  выбора, как осмотрительного или

рассудительного дела, никогда не бывает.

     Я покачал головою и говорю:

     —  Ты  бы  подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например,

выбрал — именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.

     — И врешь.

     — Как вр