Вишневая слеза Или как бабушка с дедушкой меня уму-разуму учили

Мое детство пришлось на середину прошлого века, а бабушка с дедушкой родились, страшно сказать, в позапрошлом, то бишь в девятнадцатом.
Это были самые что ни есть простые люди — рязанские крестьяне с церковноприходским образованием. Они растили хлеб и детей. Причем делали это с одинаковым старанием и любовью.
Я приезжал к ним летом. Когда я сходил с поезда на станции Шевцове и видел ожидающего меня деда — он обычно сидел на телеге, свесив босые ноги, — мое сердце замирало: я целый год ждал этого момента.
Они до сих пор живут в моей памяти. Вспомнишь их — и весь осветился изнутри…

                                                                  Грабли

Долбанули они по лбу здорово. И звучно. Даже бабушка, ковырявшая в огороде, услышала.
— Ну, вот наконец-то! Объявились! А я их обыскалась. Куда, думаю, мои любимые грабельки запропастились. А это, значит, ты их здесь бросил… Что больно? — Я стоял, держа одной рукой грабли, а другой тер лоб. — Сам виноват. Ты же знаешь, где их место? В риге, в уголочке, как войдешь — по правую руку. Вот они и напомнили о себе.. Кому охота валяться где попадя.
От бабушкиных речей мне стало еще больнее и я со злостью отбросил грабли.
— Так, значит, не сильно зашибся. Значит еще хотим отведать. Ну, что ж — пускай еще в травке поваляются, коль с первого раза не понял. Значит, это не про тебя сказано: «Умный дважды на одни и те же грабли не наступает», а с дурачков … какой спрос?

                                                                   Федул

— Ну, что, Федул, опять губы надул. На кого дуешься-то. Кто обидел моего ненаглядного внучонка?
— Венька меня Копченым обзывает.
— Это тебя по деду так … А ты разве не слыхал? Его с молодости так кличут. За смуглявость. А ты весь в него… так что обижаться тут нечего.
Я ушел, надувшись и пыхтя, ни в коей мере не удовлетворенный бабушкиными объяснениями.
Бабушке, видимо, и самой ее доводы показались неубедительными. Поэтому за ужином она снова заговорила на эту тему.
— Ты вот давеча на Веньку обиделся. Он тебе одно лишь слово сказал, а ты весь день ходишь надутый. Разве это дело? Ты вот … на порожек взгляни. Видишь, какой он обшарпанный? Об него ноги вытирают, а споткнувшись, чертыхаются. И так с утра до вечера. А ему хоть бы хны. Знай себе выскрипывает: «Заходите, пожалуйста, будем вам очень рады». Я хмуро глянул на порожек.
— Ничего он не выскрипывает.
— А ты прислушайся, только вот что … хмурь-то эту с лица сгони и тогда непременно услышишь.
Я наступал на порожек, тер об него ноги. Но как не старался, ничего не услышал. Но зато запомнил на всю жизнь этот разговор. И в горькие минуты обиды перед глазами встает бабушка, наша изба и этот необидчивый порожек. И обида проходит, растворяясь в улыбке воспоминания.

                                                              Телок на веревочке

Однажды два моих дружка — Санька и Венька — отозвали меня в сторону и говорят: «Давай залезем в сад к деду Егору. У него, знаешь, какая сладкая грушовка»
Зачем лезть в чужой сад, удивился я, если в своем всего полно. И грушовка не хуже. А ребята наседают: «Струсил, да? Эх ты, размазня!»
И я полез.
Дед Егор поймал меня прямо на месте преступления — на этой самой грушовке. Санька с Венькой успели удрать, а я попался.
Дед Егор вел меня за руку по деревне и всем рассказывал, как поймал меня.
Рассказал он и бабушке. К моему удивлению она не стала ругать, только спросила удивленно: «Неужели своих яблок не хватает?»
Я, оправдываясь, стал кивать на своих приятелей, мол, это они меня втянули…
«Э-э-э, да ты у меня, оказывается, что телок на веревочке. Куда потянут, туда и идешь? — сказала бабушка и посмотрела на меня с такой жалостью и тревогой, что я до сих пор помню ее слова насчет телка.

                                                        Самы1 большой «хавозник»

Бабушка, конечно, понятия не имела ни о каких экологических проблемах. Да, она и слова-то этого — экология — не слыхала. Может, его в те времена и не было вовсе. Но мыслила она как настоящий эколог: сторонники современного «гринписа» ее наверняка приняли бы в свои ряды.
— Я тебе, Вовк, вот что скажу. Человек самый большой хавозник на земле. Захламить, испоганить лужок иль поляну, даже у себя под окнами — ему ничего не стоит. А землице-то каково? Она же, родимая, в чистоте себя привыкла содержать, о наряде своем печется. Ты вот заметил — стоит расковырять землицу, она тут же по этому месту мать-мачеху пускает, а ежели кто какую яму поглубже выроет или канаву, то она крапивкой прикрывает. Ну, а ежели, как наш сосед Семенов у себя за огородами горы мусора наворотил, то она борщевик зовет на помощь. А это растение серьезное! Крапива по сравнению с ним — так, пустяк: почесался и прошло. А этот так жалится , что месяц будешь ходить ошпаренным. Волдырями покроешься и в жар бросит. Не подходи, стало быть, к этому месту, не мусори.

                                                                          Воробей

Воробьи слетались в наш вишневый сад целыми стаями. Клевали они сам спелые и крупные ягоды.
— Кыш, проклятые! — ходила по саду бабушка, взмахивая низом своего фартука.
Воробьи взлетали и, покружив над садом, садились где-нибудь в дальнем углу.
— Вовк, ты бы погонял их. А то так без варенья останемся. Одни наклевыши нам достанутся.
Получив такое задание, я достал спрятанную рогатку, нашел кусок разбитого чугунного горшка и, вооружившись молотком, стал готовить «боеприпасы».
Делалось это просто: я бил молотком по куску выпуклого бока горшка и чугун разбивался на небольшие, но увесистые кусочки с острыми неровные краями.
Подкравшись к вишне, на которой гомонились воробьи, я целился в какого- нибудь особенно нахального по виду и пускал свою «пулю». Я конечно, промахивался: слишком мелкая была цель.
Но растянув в очередной раз резинки рогатки и особенно тщательно прицелившись, я попал!

…Этот воробей до сих пор у меня в глазах. Он не упал с ветки, а перевернулся вниз головой, намертво, — вот именно намертво! — вцепившис нее своими сухонькими лапками. Крылышки его непривычно распустились как бы опали, а клювик раскрылся — так он провисел целый день, пока его увидела бабушка.
Она смотрела наверх, на ту вишню и что-то шептала, крестясь.
Я подошел.

— О, Господи, прости нас грешных, — опять закрестилась бабушка.
— Они же проклятые. Чего их жалеть. Ты же сама рассказывала, что они гвозди приносили, когда Христа распинали.
Бабушка, наконец, глянула на меня и строго сказала:
— Кто знает, может, Господь простил их по своему милосердию… А ты покарал. И за что? За ягоды какие-то несчастные… О прости, Господь несмышленыш он еще….

                                                                                Родник

Когда мы с дедом ходили в лес за сушняком, то на обратном пути обязательно заходили на родник — попить, как говорил дед, живой водицы.
К роднику вела еле заметная тропинка, а сам он весь зарос высокой темно-зеленой травой. Дед, кряхтя, ложился на руки и припадал к небольшому оконцу воды, в котором в травяном обрамлении отражалось небо с плывущими облаками.
— Ох, и студена, Вовк, много не пей, — обычно говорил дед, уступая мне место.
Так было и на этот раз. Только, когда я напился, мне вздумалось замыть на коленке моих новеньких сатиновых шаровар, которыми я очень гордился, грязное пятно.
Я снял шаровары и опустил одну штанину в воду. Потер грязное место руками, как это делает бабушка, когда стирает, снова опустил.

И вот это увидел дед.

Когда я подошел к нему, держа в руке мокрые шаровары, дед неожиданно выхватил их и как хлобыснет по лицу!
— Здесь люди пьют, а он портки свои стирает. — И снова замахнулся.
Я выронил вязанку хвороста, сжался, ожидая второго удара, но его не последовало. А когда открыл глаза, деда рядом уже не было.
Я поднял свои шаровары и долго стоял так, не имея сил сдвинуться с места.
Мне было стыдно. И перед дедом и перед еще не скошенным лугом, обдающим меня своим теплом, и перед доверчиво журчащим родником, и перед облаками, которые видели все сверху.

                                                                    Вишневая слеза

Я стоял перед вишней и разглядывал светло-коричневый наплыв на стволе. Потрогал его — он был упруго мягким.
— Бабушк, что это такое?
— Вишневая слеза…
— Слеза? Разве вишни плачут?
Бабушка чистила картошку на скамеечке под вишней. Отложила нож, вздохнула:
— Сохнуть она начала. Видишь веточки корявые торчат и с каждым годом их все больше. Ну, и дед пригрозил: «Осенью спилю!» А она, видать, услыхала и — в слезы. Мне стало жалко вишню.
— Бабушк, а что если я поливать ее буду?
— Вот это ты хорошо придумал. Может, и вправду оклемается.

Увидев, как я поливаю засыхающую вишню, дед в удивлении остановился.
— Это кто ж тебя надоумил дерево поливать?
— Я сам…
— Ишь ты, думаешь, оживет? Нет, мил человек, отжила она свое. Срок ей пришел… На земле у каждого свой срок есть — хоть букашку какую взять хоть человека.
Я не понимаючи смотрел на деда: о каких таких сроках он говорит. Я ведь находился в том счастливом возрасте, когда времени просто не существовало лишь день сменялся ночью, а ночь — днем. И казалось, что так будет всегда. Всегда будут у меня мама с папой, дедушка с бабушкой, причем такие же, как в эту минуту. Дед неожиданно улыбнулся.

— Знаешь что… Полей-ка мне, умоюсь я и вдруг помолодею этак лет на 50…
Я медленно вылил остатки воды в дедовы ладошки. Воды в ведре оказалось совсем мало.
— Дедушк, а давай я еще сбегаю за водой. Вместо ответа дед прижал меня и долго гладил по голове.

                                                                              Ветла

— Все бегаешь, а бабка и поливать должна и ограду чинить… Столбцы-то вон того гляди рухнут! Иль не видишь?
Деда к тому времени уже не стало, и мне приходилось выполнять многие работы по хозяйству? Я с особым рвением хватался и за молоток, и за топор, и за пилу, как бы желая подчеркнуть, что в доме есть мужик, хотя чаще всего от моих стараний бабушка только горестно разводила руками.

Так случилось и на этот раз.
Я внимательно осмотрел завалившую на бок ограду. Действительно, один столбик подгнил, и я решил заменить его. Пошел за огороды, выбрал подходящую молодую ветлу, спилил, обрубил ветки, заострил конец и лихо вогнал топором кол в мягкую черноземную рязанскую землю.
А на следующее лето, когда, как обычно, приехал в деревню на каникулы и увидел свой столбик, я ахнул: он распушился молодыми побегами с нежно зелеными продолговатыми листочками.

— Да, милок, не знаю, что и делать. Ты ведь мне в огороде ветлу посадил. 0на теперь всю влагу высосет и солнышко застит. А без свету-то один только лопух растет.
— Бабушк, а давай я ветки обрублю, пока они маленькие, — и я побежал за топором.
Когда я вернулся, бабушка сидела на своей огородной скамеечке. Ее руки с надутыми синеватыми жилами лежали на белом фартуке и от того казались еще темнее и … печальнее.

— Постой, — сказала она тихо. — Она-то растет. Буду я под ней сидеть и тебя вспоминать. Ты-то, как вырастишь, бабку забудешь, в Карповское тебя на аркане не затащишь, а ветла-то никуда не денется, она завсегда со мной будет…